Но главное, пожалуй, нравственный облик самого автора. Ты заметил, что он пишет не для того, чтобы развлекать нас? Он хочет, он должен сказать нам что-то очень важное! Он побуждает нас задуматься над нашей собственной жизнью...
Репетиции хора в этот вечер так и не суждено было состояться. До полуночи студенты проспорили о русском писателе Толстом и его произведениях.
Спустя более чем полвека, уже в 1960 году, Альберт Швейцер писал: «Приблизительно в 1893 году, будучи студентом Страсбургского университета, я впервые познакомился с произведениями Толстого. Это было крупным событием в моей жизни, равно как и в жизни моих товарищей-студентов.
Когда в 1902 году я был уже не студентом, а лектором Страсбургского университета и в плане философском меня занимала проблема возврата нашей цивилизации к идеалам гуманизма, вдохновлявшим людей в конце XVIII и в первой половине XIX века, духовные узы, связывавшие меня с Толстым, стали еще теснее.
Казалось, все побуждало меня установить отношения с этим почтенным старцем. Мой друг Ромен Роллан сделал это и не смог нарадоваться такому знакомству. Что же до меня, то я был слишком робок, чтобы решиться на это.
Я удовольствовался выпавшим на мою долю счастьем вспахивать то же поле, что и он, и навсегда остался ему благодарным за влияние, которое он оказал на меня».
Существовал или не существовал Иисус Христос? Эта проблема волновала студента Швейцера все больше, по мере того как он углублялся в изучение истории религии. «К концу моего первого студенческого года, — пишет А. Швейцер в автобиографической книге „Из моей жизни и мыслей“, — я стал сомневаться в достоверности объяснения речей и действий Иисуса ко времени высылки его учеников и вместе с тем в исторически рассмотренной концепции жизни Иисуса».
К сожалению, плодотворная работа молодого ученого оказалась прерванной. Весной 1894 года Альберт был призван в прусскую армию, где ему предстояло отслужить около года.
Начинающий философ оказался, однако, неважным служителем бога войны Марса.
Чего стоит, например, такой эпизод, вполне достойный пера Ярослава Гашека. В одно прекрасное утро по узким переулкам города Страсбурга шел, а вернее, почти бежал молодой солдат. Встречные, увидев его, качали головами и опасливо сторонились. Известный своими симпатиями к французам страсбургский врач Ламмерт пошутил:
— В таком наряде солдаты кайзера нравятся мне больше, чем в прусских касках.
Кто-то из мигом образовавшейся толпы заметил:
— Этот парень, наверное, сошел с ума: он получит не меньше недели карцера!
Вслед солдату стали кричать:
— Эй, ты! Эй! Постой!
Но Альберт, а это, конечно же, был он, ничего не слышал. Он спешил вернуться в казарму к назначенному сроку.
— Стойте! — раздалось вдруг над самым его ухом. — Стойте, когда вам приказывает старый солдат.
Альберт, совершенно ошеломленный, остановился и услышал требовательное:
— Сейчас же возвращайтесь домой! В таком виде вам невозможно показаться на перекличке.
Что такое? В чем дело? Он торопливо осмотрел свою амуницию, взялся за каску и, к своему великому удивлению, увидел у себя в руках... соломенную шляпу.
— Спасибо! — сказал он неизвестному спасителю, но того уже и след простыл.
Опоздание к вечерней перекличке из-за соломенной шляпы, как и многие другие опоздания, сошло Альберту с рук только потому, что за него вступился капитан Круль. По разрешению капитана рекрут Швейцер мог отлучаться из казармы и посещать университетскую библиотеку. В те дни, когда философию в университете читал знаменитый профессор Виндельбанд, Альберт вместо службы прусскому королю шел слушать его лекции о философе Платоне.
Труднее приходилось, когда рота капитана Круля выезжала на полевые учения. Посещать лекции или библиотеку, конечно, было уже невозможно. Но Альберт и здесь нашелся: в ранце он носил нужные ему книги и, как только устраивался привал, вытаскивал их и, невзирая на насмешки товарищей, читал и делал заметки в большой черной тетради. Часто, когда другие солдаты буквально падали от усталости, рекрут Швейцер, как обычно, многие часы просиживал над книгами. Им руководило не просто усердие, а нечто большее: это была страсть к знаниям, которая захватила студента-философа еще в гимназические годы.