— Но Джозеф, — задыхаясь, продолжал Швейцер, — я ведь сейчас почти не получаю денег из Европы. Идет война. Всем трудно. То, что я тебе сейчас плачу, я взял взаймы. Постарайся понять это.
Джозеф отрицательно покачал головой.
— Если я буду работать только за тридцать пять франков в месяц, люди скажут, что ты платишь мне меньше, потому что я плохо работаю. Мое достоинство не позволяет, чтобы обо мне говорили такое.
Джозеф собрал, наконец, чемодан и, не попрощавшись, ушел.
Доктор стоял в опустевшем домике и не мог решиться пойти домой и рассказать обо всем Елене. Трудно, мучительно трудно было разочаровываться в многолетнем друге и помощнике.
Когда надежда на возвращение Джозефа была потеряна окончательно, доктор передал его обязанности НʼКендью. Последний быстро освоил работу фельдшера и научился сносно объясняться по-французски. В помощь Елене пришлось нанять повара, подвижного и общительного африканца, которого звали Алоизом.
Известия о войне доходили теперь в Ламбарене крайне скупо. То возвращался один из солдат-африканцев и рассказывал о кровавых боях во Франции, то случайный пароход доставлял в Кап-Лопец газеты, и тогда новости летели от миссии к миссии, от oдной фактории к другой.
Именно так летом 1917 года Швейцер узнал о Февральской революции в России.
— Елена, — с порога обратился Швейцер к жене, — потрясающая новость! Русские прогнали царя! Надо полагать, скоро наступит очередь кайзера! Тогда, понятно, и войне конец.
Но оптимистическому прогнозу Альберта Швейцера не суждено было осуществиться так скоро, как он предполагал. Временное правительство России продолжало войну до победного конца. Кайзеровская Германия из последних сил пыталась склонить чашу весов на свою сторону. Безумие не прекращалось!
Как-то один старик из племени людоедов спросил Швейцера:
— Я знаю десятерых белых, которые уже убиты на войне. Почему нам запрещают убить одного, а вы позволяете себе убивать многих?
Швейцер начал толковать старику о противоречиях между государствами, о дурных правителях, но старик махнул рукой и сказал:
— Э, все это не так. Просто вы убиваете слишком много и боитесь признаться в этом.
Конца войны ждали все: когда приходила почта, повар Алоиз просовывал голову в дверную щель и спрашивал:
— Ну что, доктор, война еще не кончилась?
— Нет, Алоиз, все еще идет.
— О-ля-ля! — восклицал Алоиз и, покачивая головой, вновь возвращался к своей работе.
Настала осень 1917 года. Однажды сентябрьским утром в дверь докторского дома постучал почтальон-африканец, но принес он на этот раз не бюллетень военных действий, а официальный приказ, который гласил: «Доктор Швейцер и его супруга должны с ближайшим пароходом выехать в Европу в лагерь для военнопленных».
Швейцер давно ожидал этого удара, но все-таки надеялся, что гроза пройдет стороной.
Что же теперь будет с госпиталем? Большие строительные работы, которые велись вот уже в продолжение четырех лет, могут пойти насмарку, пожалуй, в ближайшие же месяцы...
Швейцер в течение двух ночей сидел над рукописью будущей своей книги «Упадок и возрождение культуры». Он не хотел, чтобы эта работа пропала в лагере для военнопленных: в ней было сформулировано «учение об уважении к жизни».
«Добро, — говорилось в книге, — это стремление сохранить жизнь, содействовать ей, помочь жизни в ее развитии до высшей ступени. Зло — это уничтожение жизни, притеснение и угнетение ее, стремление препятствовать ее развитию».
Эти слова могли не понравиться господам цензорам (их произвол супруги Швейцер уже испытали), поэтому Альберт Швейцер решил замаскировать рукопись. Заголовки глав он изменял так, что, судя по ним, можно было подумать, будто в рукописи речь идет не о современных актуальнейших проблемах, а об изучении эпохи... Возрождения.
Маленькая хитрость удалась. После освобождения из концлагеря Швейцер показывал рукопись друзьям и смеялся:
— Фактически я добился своего: кому нужно конфисковывать трактат об эпохе Возрождения!
За лихорадочными сборами время летело быстро. Елена и Альберт очень боялись, что не успеют до отъезда позаботиться о возможно более полном сохранении госпиталя. К счастью, пароход, на котором супруги Швейцер должны были отбыть в Европу, опаздывал на несколько дней. Они успели упаковать инструменты и медикаменты. Госпиталь и дом доктора совсем опустели. На глазах у многочисленных зрителей рушилось дело, которому были отданы годы их жизни. Но так повелевал «государственный разум» чиновников Французской республики. Военные чиновники полагали, что для безопасности Франции будет лучше, если доктор и его жена погибнут в лагере для военнопленных, нежели чем они будут оказывать помощь больным африканцам.