Поздно ночью в их дверь неожиданно забарабанили так, что она готова была вот-вот сорваться с петель. Елена откинула щеколду. На пороге стояли два жандарма. Старший из них объявил Елене, что они назначены сопровождать военно-пленного № 65432 и его жену при переезде в другой лагерь.
Войдя в барак и оглядев его, старший жандарм закричал:
— Почему не готовы ваши вещи?
— Мы думали, что отправимся только утром, — ответил доктор.
— Они думали, — передразнил доктора жандарм. — Мы не можем ждать, пока вы соберете свое барахло. Не успели, пеняйте на себя. Поедете без багажа. Все, все! Кончайте возиться!
Швейцер бессильно уронил руки. Взгляд его встретился с, казалось, сочувственным взглядом молодого жандарма. Тот внезапно наклонился к уху своего старшего товарища и прошептал:
— Слушай, Анри, он совсем больной. Мы, конечно, не должны помогать проклятым бошам, но давай сделаем исключение, поможем им сложить вещи. Кстати, ты слышал, как он говорит по-французски? Может быть, он такой же бош, как ты — папа римский?
Старший жандарм рассмеялся.
— Смотри, Жорж, поплатишься ты за свой длинный язык. Ну, да ладно, пособи старику: все равно он в дороге, наверное, скапутится...
Жорж отстегнул палаш, прислонил его к стене и, подмигнув Альберту, проворно принялся за дело.
Предсказанию жандарма, к счастью, не суждено было осуществиться. Сорокадвухлетний «старик» выдержал дорогу. Более того, может быть, благодаря наступлению холодов, болезнь пошла на убыль.
Начальник нового лагеря оказался более снисходительным к двум эльзасцам. Выяснилось, что он сам некоторое время жил в Африке и, как говорили заключенные, входил в положение гражданских интернированных лиц: давал им возможность приработать и даже позволял отлучаться иногда за пределы лагеря.
Как только доктор смог передвигаться, он и Елена отправились знакомиться с лагерем. К этим прогулкам их побудила не любознательность, а потребность хотя бы немного согреться: с наступлением осени в лагерных помещениях стало невыносимо холодно.
Лагерь был большой. Здесь находились тысячи людей из разных стран: немцы, австрийцы, венгры, турки, арабы, греки, болгары, чехи. Дважды в день на поверке, когда звучал этот многоязычный говор, Швейцеру казалось, что перед ним разворачивается картина вавилонского столпотворения.
В лагере были собраны ученые и художники, особенно много художников, которые до войны жили в Париже; немецкие и австрийские сапожники и портные, работавшие ранее в крупнейших французских фирмах; банкиры, директора отелей и их кельнеры, инженеры, архитекторы, матросы с торговых судов, торговцы, которые торговали до войны во Франции и ее колониях.
Швейцер был единственным врачом среди интернированных. Поэтому он решил действовать.
Через несколько дней в лагере распространились слухи о чудо-докторе, который дает всем желающим исключительно полезные советы. Под видом прогулок Альберт Швейцер обходил помещения, выявлял больных и старался посильно помочь им. Иногда даже несколько теплых слов буквально исцеляли человека.
Швейцер, наверное, никогда не забудет нестарого еще мужчину, портного из Вены. Худой, сгорбленный, он постоянно сидел в одном и том же положении, обхватив голову руками. По щекам его медленно катились слезы.
От старожилов доктор узнал, что у портного оставалась в Вене тяжелобольная жена и пятеро ребятишек. Что стало с ними? Живы ли они? Эти горькие мысли ни на минуту не оставляли узника.
Как-то доктор не выдержал и решительно подошел к плачущему человеку.
— Простите, я понимаю, как вам тяжело. Но что проку от того, что вы день и ночь жалуетесь на свою судьбу? Возьмите зеркало, взгляните на себя... — Швейцер протянул портному крохотное карманное зеркальце. — На кого вы похожи? Неужели вы думаете, что в таком состоянии вы сможете быть полезным вашим детям?..
Портной отнял руки от головы, взял протянутое ему зеркало. Из зеркала глянуло на него обросшее щетиной худое лицо с глубоко ввалившимися воспаленными глазами и красным, распухшим носом. Он всхлипнул, на этот раз от жалости к себе, и неожиданно закричал пронзительно тонким фальцетом:
— А кому какое дело до моего горя? Я не верю, что люди могут сострадать! — Он отшвырнул зеркальце и, снова обхватив голову руками, уже тихо произнес: — Мы сгнием здесь... Подохнем... И никто не узнает, где нас зароют. О мои бедные дети!
Доктор переждал новый приступ рыданий и вполголоса заметил: