— Простите, господа, но, когда я десять лет тому назад на этом же пароходе впервые направлялся в Ламбарене, именно в это время и, кажется, даже за этим столом другие ваши коллеги говорили мне, пожалуй, те же самые слова, которые я услышал от вас сегодня... Но, как видите, я до сих пор цел и даже снова по собственной воле плыву в это ужасное Ламбарене...
Доктору не спалось. Он поднялся задолго до рассвета и вышел на палубу. Боже, утром, когда взойдет солнце, он снова увидит Ламбарене...
Ночной пейзаж джунглей в лунном свете был величав и монументален. Доктору казалось, что перед ним разворачиваются один за другим листы мастерски выполненных черно-серебристых гравюр.
Чем ближе к рассвету, тем все более тускнели величественные гравюры, а неожиданно брызнувшие солнечные лучи мигом превратили их в серию сочных пейзажей, написанных яркими масляными красками.
И вдруг за изгибом реки на далеком еще берегу выплыло Ламбарене.
— Ламбарене! Я вновь вижу его! — прошептал доктор. На глазах его навернулись слезы. Доктор огляделся: не заметил ли кто его слабости. Нет! Палуба была еще пуста.
Когда пароход начал приближаться к берегу, доктор, до рези в глазах разглядывая то место, где был расположен госпиталь, с волнением увидел, что его дом цел. Вот появились три холма с белыми зданиями на них, и Швейцер, не в силах больше сдерживаться, закричал:
— Просыпайтесь! Ламбарене!
От пристани навстречу «Алембе» отошли несколько каноэ. На палубе начали появляться пассажиры. Выскочил румяный и улыбающийся, всегда готовый действовать Ноэль.
— Река обмелела. К пристани мы не подойдем. Выходящих в Ламбарене прошу пересесть в каноэ. Ваш багаж будет доставлен позже, — объявил лоцман.
Пассажиры, толкаясь и переговариваясь, пересели в каноэ, которые затем заскользили к пристани. В одном из каноэ, на удивление остальным его пассажирам, взрослый человек, доктор Швейцер, вел себя, как мальчишка. Он торопил пассажиров, торопил гребца и, едва лишь каноэ коснулось земли, выпрыгнул из него и побежал к своему госпиталю.
Но добежать до него он не смог: дорожки, по которым когда-то ходили больные, заросли высокой травой и густым кустарником. Доктор нетерпеливо продирался сквозь кустарник. Вдруг он остановился: мимо него, свивая и развивая кольца, скользнула змея.
Целы ли больничные бараки? Швейцер, забыв о подстерегавших его опасностях, снова скрылся в траве и кустарнике. К счастью, бараки были внешне почти целы. А за ними, в тени больших деревьев, которые доктор помнил маленькими, когда в 1917 году уезжал отсюда, виднелось главное здание госпиталя. Доктор, подобно сметающему все на своем пути слону, ринулся к главному зданию. Но, пробившись к нему, он понял, что радовался напрасно: здесь буйно царствовала природа. Вход в комнату консультаций был наглухо закрыт громадным деревом. Помещение аптеки облюбовала под гнездо змеиная семья. На полу операционной, искорежив его, рос густой колючий кустарник.
Швейцер потрогал стены. Они, на первый взгляд, были еще достаточно крепки. Но крыша представляла собой настоящее решето.
— Ну, что ж, — подумал вслух доктор. — Придется начать все заново!
Радостной встречи со старыми друзьями, о которой так много думалось еще в Европе, кажется, не получалось.
Доктор нетерпеливо шагал от одной хижины к другой, распахивал пологи, но из полутьмы тесных помещений на него глядели незнакомые испуганные лица.
— Здесь жил Эмиль Оговума? Где он? — спрашивал Швейцер.
Люди переглядывались, пожимали плечами, и только спустя некоторое время кто-то вспоминал:
— Убит на войне.
Вот, наконец, и ветхая хижина на окраине поселка. В ней обитал старый охотник и отличный рассказчик Лунонга. Уже по тому, как заросла дорожка, ведущая к дому Лунонги, доктор определяет, что хижина теперь необитаема. Предположение доктора подтвердил вышедший из джунглей высокий, по-европейски одетый юноша. Его лицо кажется доктору знакомым. Да это же Акага! Тот самый мальчик Акага. Узнает доктора и Акага. Он широко улыбается, показывая при этом отличные, ослепительно белые зубы, и говорит невпопад:
— Лунонга умер...
И это печальное известие так не вяжется с его улыбающимся белозубым ртом, с его пышущей здоровьем фигурой, что доктор не может не улыбнуться ответно. Жизнелюбец Лунонга, наверное, простит ему эту неуместную улыбку.
— А НʼКендью жив? — спрашивает доктор.
— НʼКендью покинул эти места, как только уехал Оганга. Он очень тосковал по тебе. Так говорил Мадемба.