— Колдуны не хотят. Здесь в новорожденного могут вселиться злые духи.
— Почему? — воскликнул доктор.
В разговор вмешался Акага:
— Прости, Оганга. Но обычай предков велит, чтобы люди нашего племени появлялись на свет там, где были рождены их отцы и деды. Считается, что эта хижина священна, что она является лучшей защитой для матери и ребенка. Я понимаю, что это не так: позавчера в деревне Лубала в священную хижину проник леопард... Но обычай предков велит...
— Я думаю, Оганга, — заговорил ГʼМба, — дело можно поправить так. Надо, чтобы о случае в деревне Лубала узнали и в других деревнях. И еще надо показать, что мы в госпитале не против обычаев. Ты, Джозеф, и ты, Акага, — вы знаете, что как только ребенок рождается на свет, лицо его закрашивают белой краской. Для чего это делается? Для того, чтобы в новорожденного не вселились злые духи. Как ты думаешь, Оганга, очень вредно это — немножко покрасить лицо новорожденного?
— Да, пожалуй, нет, — улыбаясь протянул Швейцер. Он понимал, куда клонит ГʼМба, и не хотел прерывать течения его мыслей.
— Так вот, если это не вредно, мы можем красить новорожденных и постараемся, чтобы об этом узнали во всех окрестных деревнях. А потом посмотрите, что будет...
После недолгого размышления предложение ГʼМбы было принято. Результаты оказались потрясающими: в родильном отделении, возглавляемом Еленой Швейцер, не было теперь отбою от пациенток. Роженицы приходили вместе с мужьями и даже отцами и дедами. Африканцы из отсталых племен ходили по отделению и восхищенно цокали языком: их удивляла проявляемая здесь забота о новорожденных.
Соблюдался и давний обычай. Как только ребенок рождался, его лоб и щеки закрашивали легко смываемой белой краской. И доктор был настолько тактичен, что иногда позволял себе напоминать врачам.
— Вы не забыли помазать ребенка?
Так, весьма забавно, была решена эта проблема.
Елене Швейцер вскоре стало совсем плохо. Измученная лихорадкой, она на этот раз сама заговорила об отъезде. Альберт был опечален новым расставанием, но, понимая, что жене здесь не поправиться, не показывал своего огорчения. Он договорился о досрочном заходе «Алембы» в Ламбарене и занялся багажом Елены.
В день отъезда случилось так, что Альберт Швейцер не смог даже проводить жену: состояние доставленного накануне вечером душевнобольного европейца потребовало срочного его вмешательства как раз перед самым отходом «Алембы». Наскоро попрощавшись и поцеловав Елену, наказав почаще писать подробные-преподробные письма, доктор поспешил в клинику, а Елена, сопровождаемая Элизой Кох и Матильдой Коттман, отправилась на пристань.
Дорогой ее одолевали и горькие, и радостные мысли: она радовалась, что скоро вновь увидит Ренату, и горько думала о том, что и ее будущее и будущее дочери — ожидать мужа, ожидать отца. Она понимала: Альберт всего себя отдал делу своей жизни. Она не винила мужа за это и даже гордилась им, но где-то в глубине души затаилась боль. Елена хотела прогнать ее и не могла.
Как только пахнуло свежим ветром с океана, Елене стало легче. Пересев на океанский пароход, она окончательно поняла, что позади остается не только дело Альберта, но и ее, Елены, дело. B далеком ныне 1913 году они вместе, рука об руку начинали его, и, если она сейчас не может продолжить это дело, пусть продолжает его Альберт.
Она попросила вынести на палубу столик и принялась за большое письмо к мужу.
«Когда пароход достигнет берегов Франции, я отправлю его. Альберту ведь, наверное, тоже тяжело», — думала Елена, исписывая страницу за страницей своим размашистым почерком.
Альберта после отъезда жены все чаще и чаще тянуло в Европу — побыть с семьей. С 1932 по 1939 год он четырежды навещал дочку и жену, но особенно запомнилась ему поездка 1932 года.
К столетию со дня кончины Гёте в Ламбарене пришло приглашение, в котором доктора просили снова выступить с речью во Франкфурте-на-Майне. Поначалу Альберт Швейцер хотел отказаться. Он не без оснований полагал, что за это время в Германии появились новые знатоки и исследователи творчества Гёте, которые смогут полнее и глубже рассказать о великом гуманисте. Но последовало вторичное приглашение, в котором говорилось, что Германия хочет слышать голос Швейцера, и доктор решился. Свою самую, может быть, прекрасную и глубокую речь он готовил на пароходе.
Когда Швейцер за год до начала Третьего рейха увидел Германию, она находилась в тисках жестокого хозяйственного кризиса. Число безработных достигло нескольких миллионов. Уровень заработной платы катастрофически падал, а цены безудержно росли.