Долго бродили Цвейг и Швейцер по лондонским улицам. Цвейг говорил о тяготах эмигрантского житья-бытья. Он проклинал фашизм и высказывал сомнение в том, что найдется сила, которая сможет противостоять ему.
— Мне все опротивело, доктор! — восклицал он. — Решительно все! Англичане живут так, как будто никакой фашизм им не угрожает. А приезжающие сюда американцы на вопрос, знают ли они об угрозе фашизма мировой демократии, лишь пожимают плечами: какой, мол, еще там фашизм! Наше время не знает героев. Никто не может вырвать свое сердце и осветить людям их путь. Я устал говорить и писать об этом, доктор. Меня не понимают...
— Вы знаете, Стефан, мне тоже постоянно твердят об этом. Всюду я слышу сожалеющие голоса: «Вас не понимают, доктор! Вас не понимают, доктор!». Но я не падаю духом. Не понимают сегодня, непременно поймут завтра. И еще должен вам сказать: я не верю в неодолимость диктатуры. Гитлер — это не всерьез и не навечно. Будут, конечно,беды, и большие беды, но мы с вами доживем до того дня, когда о гитлеризме в Германии будут вспоминать, как о тяжелом кошмаре.
Швейцер не мог знать тогда, какие тяжелейшие жертвы придется принести человечеству, чтобы одолеть фашизм, и что одной из этих жертв падет и его друг, Стефан Цвейг, который не выдержит груза сомнений и покончит с собой в далекой Бразилии в страшном 1942 году.
Успешно прошли философские выступления Швейцера в Оксфорде, Манчестере и Эдинбурге. Оратор говорил о том, что культуру должна одухотворять нравственность. Нравственность призвана сближать людей. Главное ее требование: способствовать развитию жизни, ее совершенствованию...
В конце 1934 года Швейцер вернулся во Францию, к нетерпеливо ожидавшей его семье. И почти одновременно в докторском доме на окраине Гюнсбаха начались веселые предновогодние хлопоты и сборы к отъезду в Африку.
Быстро пролетели рождественские и новогодние праздники с наездами гостей и ответными визитами, с церемонными балами, с нарядно украшенными елками. Бывая в обществе, доктор прислушивался к тому, что говорилось о положении в Европе. Но говорили об этом мало и как-то не всерьез.
— Гитлер — естественный щит между нами и красной Россией. Он никогда не будет ссориться с Западом, если мы предоставим ему возможность устраивать его дела на Востоке, — разглагольствовал на одном из обедов известный страсбургский промышленник.
— Но война с Россией — неизбежно мировая война, — пытался возразить Швейцер.
— Оставьте, доктор, эти шуточки большевистским пропагандистам, — перебил его фабрикант. — Россия теперь — не та великая держава, какой она была в прошлом веке. Нынешняя Россия — это не государство, а искусственное построение красной пропаганды.
Немцы с их техникой, с их идеальной организацией покончат с Советами в две-три недели...
Доктор усмехнулся. Он не бывал в Советской России, но, читая о строительстве нового общества в СССР, с пониманием относился к решаемым там проблемам. Ему вспомнились сейчас многочисленные статьи Ромена Роллана в защиту СССР, и, хотя он не со всеми из них был согласен, не был он согласен и с этим фабрикантом: нет, если трудовые люди взяли в свои руки власть, если они побеждают вековые болезни, тьму, бескультурье, не так-то легко отдадут они врагу завоеванное ими...
Фабрикант в тот вечер был весел и беспечен. Но в сердце Швейцера после короткого разговора с ним закралась тревога. А нет ли сговора между Гитлером и теми, кто втайне и явно желает нацелить его армии на Восток? И не нарушит ли Германия этот договор, чтобы вновь — в который уж раз! — попытаться вернуть себе Эльзас?..
Прощаясь на вокзале с фрау Еленой и Ренатой, Швейцер не выдержал и сказал:
— Через год я, наверное, приеду к вам снова. Английские импресарио просили меня выступить с концертами. Я сказал им, что может быть... Но теперь я напишу им о своем согласии. Я не могу оставлять вас одних надолго.
Елена улыбалась. Рената хлопала в ладоши. А поезд тем временем тронулся, и две знакомые машущие платками фигурки были скрыты набежавшими станционными постройками.
Впереди была Африка и новые заботы.
Доктор Биссаугави докладывал:
— Увеличилось число прокаженных. Для них не хватает бараков.
— Будем строить, дорогой коллега. Будем строить, если нам не помешают кое-какие события в мире.
— Какие, Оганга?
Насторожились и другие врачи. Марк Лаутербург сказал: