— Куда ты его спрятал?
— Кого? — удивился месье Берже.
— Человека из племени банту, — ответил старик.
— Я никого не прятал, — сказал хозяин. — Голос звучит вот из этой черной коробки.
И месье Берже указал на стоявший на его столе радиоприемник.
— Я тебе не верю. Ты спрятал его, — упрямо твердил старик.
— Хорошо, — согласился Берже. — Пусть переводчик осмотрит всю комнату.
Он почти силой втащил молодого толмача в комнату и вручил ему ключи от шкафа. Колдуны загалдели, подсказывая переводчику места, в которых, возможно, прячется человек из племени банту.
Переводчик сначала робко заглянул под кровать, под стол, а затем разошелся и перевернул комнату месье Берже буквально вверх дном. Закончив осмотр, он торжествующе воскликнул:
— Здесь никого нет!
Только тогда гости переступили порог и окружили загадочную черную коробку, из которой до них доносились слова знакомого им старинного сказания.
Месье Берже поймал другую станцию, и теперь комнату заполнил низкий и красивый женский голос. Женщина пела песню на языке фульбе.
Гости были ошеломлены. Но никто из них так и не pешился хотя бы пальцем дотронуться до маленького черного ящика, в котором смогло спрятаться столько людей.
— Оганга — большой волшебник, — говорили они меж собой, покидая жилище месье Берже. — Очень большой!
Швейцер хотел повести своих гостей, как условились, в сад, но они единодушно отказались. Старый колдун сказал доктору:
— Духи с тобой, Оганга. Они сообщили нам, что ты любишь наш народ и желаешь ему добра.
Он повернулся и пошел к пристани. За ним нестройной вереницей потянулись и другие. У пристани Акага, ГʼМба, Джозеф и Биссаугави вручили гостям мешки с гостинцами-овощами и фруктами из того самого сада, который они так и не осмотрели.
Вести из Европы становились день ото дня мрачнее.
— В Польше убиты сотни тысяч евреев.
— В России заподозренных в сочувствии партизанам вешают, а деревни сжигают.
Швейцер ничего еще не знал о крематориях, об ужасных газовых камерах, но он предчувствовал, что нацисты способны попрать все нормы естественной морали. Вскоре из Европы ему сообщили о гибели одного из первых его помощников — талантливого хирурга Виктора Нессмана. Того самого Виктора Нессмана, который был ревностным строителем нового госпиталя в 1924 году. Африканцы называли его «сыном Оганги».
Уже после войны Швейцер узнал о кошмарных подробностях его смерти. В 1939 году Нессман был мобилизован как военный врач. После падения Франции он не вернулся в родной Эльзас, а остался на юго-западе страны. Здесь в страшной неразберихе, он нашел, наконец, свою семью — жену и четверых детей. Казалось бы, все складывалось относительно благополучно, но Нессман не мог быть безучастным, когда вокруг кипела борьба. В 1942 году он писал своему другу: «Мы хотим выстоять и выстоим, чтобы освободить Европу от нацизма...»
За три дня до 1943 года Нессмана арестовали гестаповцы. Он был доставлен в небольшой южный городок Лимож. От него хотели получить имена французских патриотов. Но избитый, еле державшийся на ногах узник молчал.
Озверевшие гестаповцы отбили Нессману почки, перебили позвоночный столб и бросили его в тюрьму на верную и мучительную смерть.
Уже после войны товарищи Нессмана по камере поведали о подвиге врача-патриота и об ужасных обстоятельствах его смерти.
Когда Швейцер узнал об этом, он сказал:
— Виктор Нессман был замечательным человеком, которых — увы! — немного на нашей земле...
Но это было позже. А в 1943 году, читая принесенные Биссаугави сводки, Швейцер печально качал густо поседевшей за последнее время головой и думал: «Когда отгремит, наконец, эта дикая оргия войны?..»
Весной 1943 года до Ламбарене дошла весть о битве на Волге. И снова ее принес Марк Лаутербург. Врачи оживленно обсуждали новость, и хотя не понимали истинного значения этого события, ставшего поворотным пунктом второй мировой войны, но чувствовали интуитивно, что в черной ночи фашистского владычества над Европой забрезжил весенний луч.
К этой радости прибавилась вскоре еще одна. Из Швейцарии пришло долгожданное письмо от Рены Швейцер. Она сообщала о том, что жива и здорова и очень волнуется за родителей, особенно за маму: известно ли папе, где она и что с ней?
По вечерам врачи и медсестры собирались в доме доктора. Мужчины вели долгие и ожесточенные споры о том, когда же, наконец, завершится страшная война.