Прошло две недели, и Пауля Фрейера невозможно было отличить от загорелых сотрудников госпиталя. Он был не только гостем, но деятельным помощником строителей и фельдшеров. И всюду он не расставался с маленьким блокнотом, в который заносил свои беседы с доктором Швейцером.
Один из июльских дней выдался особенно знойным. В послеобеденное время находиться на улице, не рискуя буквально свариться в душном и влажном воздухе, было просто нельзя. Листья привычных к зною пальм и те вяло поникли. Только с берега Огове доносились до окон докторского дома голоса неутомимых прачек.
К Швейцеру пришел доктор Мунц. Онкоротко рассказал о проведенных сегодня в госпитале операциях.
Помолчали. В комнате было душно. Дажe через занавешенные окна ощущались обжигающие лучи солнца.
Швейцер полистал привезенные гостем книги и, словно возвращаясь к недавно прерванному разговору, спросил:
— А население у вас, в ГДР, действительно прониклось идеями мира?
Фрейер ответил убежденно:
— Эти идеи — неотъемлемая часть жизни нашей страны.
Но доктор не отступал:
— Я имею в виду не просто так говорить о мире. Мира, естественно, хочет каждый. А делается ли что-нибудь для этого? — Слово «делается» Швейцер подчеркнул ударением. — Делается ли что-нибудь в школах? В искусстве?
— В пацифистском духе — ничего.
— Пацифизм в наше время — это бездеятельность, — откликнулся доктор.
Этот ответ и поразил, и обрадовал гостя. Ведь раньше Швейцер был иного мнения. И кое-кто ожидает от него иных речей.
— Я согласен с вами, — говорит Фрейер и, улыбаясь, добавляет: — Но некоторые услышат это из ваших уст с не очень-то большим удовольствием.
Швейцер энергично машет рукой:
— Ну, так как же? Что вы там у себя предпринимаете?
— Всем и каждому мы постоянно твердим: зорко следите за теми, кто играет с ядерными боеголовками.
— Кто это мы?
— Правительство. Всякий, кто более или менее способен думать. Я — тоже...
16 июля настало время отъезда гостя. Сразу же после завтрака доктор протянул Фрейеру руку и не терпящим возражения тоном предложил перейти на «ты».
— Мы достаточно долго знаем друг друга, — сказал он.
В последний раз Пауль Фрейер обходит госпиталь. В фармацевтическом отделении он задерживается. Присаживается рядом с Швейцером, который листает книгу о старинных музыкальных инструментах.
— Знаешь, Пауль, жаль, что много старинных музыкальных инструментов совершенно позабыто...
— Зато есть электронные, — шутит Фрейер.
— Ох, и получишь ты перед отъездом, — грозит доктор со смехом..
...Из лодки Фрейер долго машет рукой сутулому человеку, стоящему на берегу Огове.
— Дo встречи! — доносятся до него слова доктора. — Передай привет всем друзьям в Германской Демократической Республике!
В начале августа доктор вдруг почувствовал странную физическую слабость. Особенно его поразило, что ноги, его крепкие неутомимые ноги, стали словно бы ватными.
Несколько дней Швейцер решил отсидеться дома. Он читал газеты, просматривал книги. Однажды доктор Мунц принес ему письмо. Швейцер прочел обратный адрес и обрадовался: письмо было от старого друга Лайнуса Полинга, американского ученого и борца за мир.
Но когда доктор вскрыл конверт и прочел строки, адресованные ему, на сердце у него стало неспокойно.
«Направляю вам, — писал Полинг, — текст обращения группы лауреатов Нобелевской премии к главам правительств,которые могли бы содействовать прекращению войны во Вьетнаме. Надеюсь, что и вы присоедините к сему свою подпись».
В глубоком раздумье сидел доктор над письмом друга. Да, он, конечно, поставит свою подпись под обращением, но поможет ли оно урегулированию конфликта?.. Швейцер вновь и вновь перечитывал хорошо знакомые слова: «Не ставя своей целью распределить бремя вины между группами сражающихся, мы призываем все заинтересованные правительства и стороны предпринять безотлагательные действия для прекращения огня и урегулирования вьетнамского конфликта на основе переговоров».
Доктop подписал обращение, набросал несколько строк Лайнусу Полингу и решил сам отнести ответ на пристань. К своему удивлению, он почувствовал себя несколько лучше. Поэтому утром следующего дня Швейцер был на стройке. К вечеру, однако, на него снова накатила волна прежней телесной слабости. Он настолько ослаб, что вынужден был лечь в постель. Но и эта крайняя мера не улучшила положения. Пульс доктора становился все реже и реже, ноги и руки похолодели.