— Я понял, что вы имеете некоторое отношение к обслуживанию иностранных гостей, и у меня к вам есть огромная просьба — мне нужна ваша помощь и ваш совет…
Самая неловкость и робость этой формулировки показалась начальству приятной в способном молодом человеке, так что европейски обкатанный, вальяжный шеф улыбнулся и сказал:
— Кажется, имею некоторое… Что там у вас за проблема?
И Саша рассказал о Людке — что вот, мол, она хорошо училась, была круглая отличница, но тут ребенок, потом эта глушь, и вот теперь — теряется квалификация, у человека душевная депрессия — откуда что бралось, он, кажется, никогда и не думал о Людкиной жизни в таких категориях? Шеф выслушал и сказал, что да, пусть позвонит в ту среду, какой там у нее язык, французский?
А в среду произошло чудо — Людке дали работу в «Интуристе», пока временную, на полставки, да еще — группы в каком-то бюро, которое занимается обслуживанием прогрессивных туристов, — чудо да и только, тем более что Саша просил так в первый раз в жизни…
Теперь, гуляя по аллеям после работы, он размышлял, отчего ощутил он необходимость в такой просьбе, в чем была причина и какой при этом сработал защитный рефлекс? Конечно, он давно замечал Людкино беспокойство, ее неудовлетворенность, замечал и в глубине души опасался последствий этой неудовлетворенности. И вот он предпринял акцию… Была, впрочем, и еще одна причина его поступка, в которой он даже самому себе признавался неохотно, да и то вполовину. Это было его собственное, может, и не до конца осознанное стремление к свободе. Людкина зависимость от Озерков, от ребенка, от дома, Сашина зависимость от нее, от всего создавали плотную среду, в которой движения его становились замедленными, скованными, как бы сонными, инициатива — задавленной. Живя в этой среде, он еще мог что-то читать, мог варганить диссертацию, мог сочинить литургическую экскурсию, однако он не мог в ней заново обрести то ощущение полета, которое помнил из юности. И то, что Людка получала теперь через работу, через выход в Москву, через будущие поездки какую-то неведомую и. без сомнения, небезопасную для них двоих свободу от Саши и от дома, освобождало и Сашу тоже, давало ему если и не какие-то возможности реализации для себя этой новой свободы, то хотя бы ощущение права и прав, что было для него сейчас гораздо важнее самой реализации. Саша подумал, что наша жизнь — это странная и сложная комбинация противоречивых действий и желаний: человек стремится вручить кому-нибудь свою свободу, привязать себя к кому-то, связать по рукам и ногам, чтобы чувствовать каждое невольное движение этой другой, привязанной к тебе руки и ноги, и, едва достигнув искомого состояния, начинает поиски в обратном направлении — как ослабить или даже порвать эти с таким трудом обретенные путы.
С того самого дня, когда Саша сообщил ей о своем разговоре с приезжим боссом, Людка жила в странном, суматошном возбуждении. Все эти прежние, казалось, давно забытые и дурацкие девчоночьи мечты, мысли, картины всколыхнулись в ней — Франция, французы, французский язык… Ну да, она мечтала об этом когда-то давно, еще до беременности (а забеременела она на четвертом курсе и еле-еле дотянула учебу), мечтала, как все это будет прекрасно, как они приедут в один прекрасный день в Москву, эти странные, прекрасные, не наши люди, — увидят первую страну социализма, и город, и людей, а первой — ее, Людку, потом и все остальное они увидят (и полюбят) через нее (само собой разумелось, что ее они просто не смогут не полюбить). Логическое развитие и последствия этой неизбежной любви Людка перестала рисовать себе в мыслях только тогда, когда начался ее бурный роман с поэтом, однако все остальное — и их восторг, и ее замечательная, высокопатриотическая роль в этом первом путешествии гостей из страны империализма по нашей свободной земле — эти картины она лелеяла в воображении очень долго, пока они не заглохли в Озерковских аллеях, не развеялись в осенней дрожи осин, не стали вовсе уж нереальными среди здешних идиллических лугов и проселков, и вдруг — на тебе, вот, все снова, и так вдруг, и теперь! — Сашка, умница, какой он все же родной, какой настоящий, не забыл, впрочем, она ведь и раньше знала, так что этот реверанс шел как привычная заставка ко всем невероятным и красочным картинам путешествия, которого непременной участницей была она, Людка, уже повзрослевшая с инязовских времен, но совсем еще молодая, чуть погрустневшая и такая милая, такая интеллигентная, все понимающая женщина, «ля бель энтерпрет рюс…».