С переездом в Озерки лес, точнее даже — парк, после пятилетнего институтского перерыва, снова стал частью Сашиной жизни. В субботу после Людкиного отъезда он, как всегда, гулял один по лесу, пока Варенька была еще в саду. Дойдя до деревенской мельницы, он, как обычно, выслушивал там долгие бабские рассказы про трагические и уморительные происшествия, которые мало-помалу и довели деревню до ее нынешнего опустошения и надрывного безделья мужиков-пьяниц, до бабьего стоического равнодушия к трудностям и переменам жизни. После обеда Саша забирал Варьку и уходил с ней снова в парк. Он с удовлетворением отмечал, что у нее это слияние с природой было еще очевиднее, чем у взрослых, еще естественней, и не уставал удивляться поэтической образности ее мышления: Варька сорила направо и налево сюжетами и сыпала неологизмами, в которых была настоящая образность, но не было взрослого, продуманного, маяковско-северянинского надрыва.
— Туда не ходи, — сказала она Саше на опушке, — там злыгры.
И он размышлял всю прогулку, зачем ей понадобился неологизм, придя к выводу, что тигры кажутся ей существами совсем не страшными — большие толстые кошки, полосатые, как тюфяк, а вот злыгры…
Саша посмотрел вниз, на Варьку. Толстый щенок с обрубком хвоста обнюхивал ее туфельку. Потом, испугавшись чего-то, отпрыгнул, и Варька побежала за ним. Сколько в них было грации, и в ней, и в толстом щеночке, сколько естественной красоты! Саше вдруг неприятна стала собственная усталая неуклюжесть, смятение души. Как уцелеть, не оскоромиться? Как собрядить эту вот естественность, красоту, близость к природе, и при этом собрядить свою особ-ность, такую заметную в детстве? Он шел за щенком и Варькой, опечаленный своим беспокойством, своей неудовлетворенностью, неумением понять главное в жизни природы и тем жить самому…
Сашина трудовая жизнь после Людкиного отъезда внешне не изменилась — все то же спокойное бдение среди стихотворных томиков. Впрочем, спокойным оно было только внешне, потому что Саша все больше втягивался в эту полемику с живыми и мертвыми, в эту неравную игру, в которой он становился все злее и непримиримее, а порою злился по пустякам: отчего «им разговаривал Ленин», почему не «на нем разговаривал»? Он занимался сейчас переводными одами, для русского поэта это был частый случай заказной работы, что же до неведомых иноязычных авторов (неведомо, существовали ли они вообще), то они в своем одическом энтузиазме могли быть даже более искренними, чем их европейские собратья, впрочем, они отгорожены были от исследователя тройной завесой своей анонимности, незнакомого языка и халтурного подстрочника. Саша помнил эти подстрочники еще по институтским заработкам, они состояли из общих фраз и невольно наводили на подозрение, что у наиболее удачных опытов в этом жанре, может, подстрочника и вовсе не было и его набрасывал для нужд бухгалтерии сам предприимчивый переводчик. Так или иначе, для Сашиной диссертации эти оды представляли благотворный источник из-за очевидности реалий и приемов, из-за легкости классификации, однако для повседневных его радений материал этот был довольно скучен.
Впрочем, совсем недавно Саша обнаружил иной источник вдохновения и размышлений. Навела его на этот источник его собственная классификация (рожденная, в свою очередь, символикой и образным строем диссертационных стихов) — «Чудеса», «Преображения», «Спаситель». Саша выпросил в Москве у приятеля широко известную в литературных кругах, но никем почти из друзей не читанную, хотя как будто и не запрещенную, книгу — «Библия. Книга Священного Писания Ветхого и Нового Завета». Первое, что поразило Сашу в этой книге, была поэзия — как же он, поэт, специально изучавший поэзию в институте (он, впрочем, уже давно не принимал всерьез ни своих, ни чужих институтов — слишком много их тут бродило по дорожкам парка, полуграмотных гуманитариев со значками университетов на груди!), не знал книги такой поэтической силы? Позднее, пробившись через заслон собственных, воспитанных школой предрассудков, а также реалий незнакомой ему древности, он стал обнаруживать животрепещущую злободневность книги. Истины, ей провозглашаемые, были так очевидны и серьезны, что Саша даже заинтересовался однажды, знал ли Вождь, что существует такая книга? Изучал ли он ее всерьез или тоже знал о ней понаслышке? Впрочем, последнее занимало его недолго, потому что вопрос этот растворился в океане других проблем и сомнений, а вот различные мысли и образы самой этой книги заняли Сашу надолго. Одними из его любимых евангельских авторов стали евангелист Матфей и апостол Павел, послания которого чуть не каждою фразой бередили Сашину душу: «Где мудрец? Где книжник? Где вопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие? Ибо когда мир своею мудростию не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих».