На четвертый день они полетели из Москвы в Ташкент, и у Людки было очень много хлопот, потому что все билеты и багажные квитанции, и все фамилии, и все номера машин и телефонов — все было у нее на руках. Она все время беспокоилась, что потеряет что-нибудь или перепутает, а когда они прилетели в Ташкент, там была несусветная жара и снова была суета с гостиничными номерами, еще хуже, чем в Москве.
И Марсель, наблюдавший, как она бьется, сказал ей очень ласково, что, по его наблюдениям, люди здесь работают очень плохо и неэффективно и это свидетельствует о том, что в этой стране отсутствует эксплуатация человека человеком. И ушел к себе в номер, очень довольный. А она осталась тут пластаться, и когда поднялась, наконец, к себе в номер, то тут же зазвонил телефон, и какой-то мужчина, не называя своей фамилии, просил ее немедленно спуститься в вестибюль, потому что он представитель и ему нужно кое-что узнать и вообще поговорить. Людка поняла, что он оттуда, и она не знала, как ей поступить, но вдруг вспомнила, как рыдала тогда ночью в номере немецкая переводчица. Людка сидела на кровати, не зная, что ей делать, а потом вспомнила, что они с Сашей однажды обсуждали эту проблему и Саша сказал:
— Наплюй, никому ты ничего не должна, переводи и только. А в случае чего пусть берут свою группу и идут все на хер. Проживем и так, верно?
Людка надеялась, что, может, не дойдет до скандала, но все же ее сейчас очень успокоило это воспоминание — что они говорили об этом и что на крайний случай она знает, как им сказать, хотя, может, она и не сможет сказать так хорошо, как Саша.
Ташкент был очень шикарный и современный город, и в нем было очень мало восточного, может, раньше и было когда-нибудь, но от землетрясения все очень пострадало, и теперь здесь были только километровые асфальтовые площади и трех-четырех видов дома из стекла и панелей. Зато базар был замечательный, было много овощей и фруктов, и были всякие красивые люди, похожие то на цыган, то на японцев, то на итальянцев или греков (может, они и были греки). После обеда у них было свободное время, и Людка повела свою группу в сувенирный отдел универмага, однако пришли они туда очень неудачно, она это увидела еще на подходе к универмагу, потому что огромная очередь обхватывала весь огромный универмаг, а из отдела сувениров, через стекло, туристы могли легко видеть, что внутри зала на первом этаже происходит самая настоящая свалка — и никто, конечно, не мог понять, раз уж Людка сама не могла понять, что же тут творится. Но через некоторое время из этой свалки вырвался весь мокрый от пота, очень красный человек в тюбетейке, и на шее у него было длинное ожерелье из рулонов туалетной бумаги, только тогда Людка и даже кое-кто из французов догадались, что это продавали туалетную бумагу. Людка стала им что-то такое говорить, про то, что раньше узбеки не знали туалетной бумаги, но теперь очень резкий скачок сознательности привел сразу к нехватке и так далее, но Людке не удалось кончить, потому что из-за угла универмага показалась новая толпа, которая с шумом продвигалась ко входу, и при этом милиция расчищала вход, чтобы можно было вкатить тележку, но через стекло сувенирного отдела видно было, что на этой тележке лежат обыкновенные женские сапоги. Среди французов возник очень быстрый, непонятный спор, и Людка не знала, как она должна участвовать в этом споре, но Марсель, умничка, объяснил им наконец, в чем главная причина — в том, что люди здесь получают слишком много денег и товары не поспевают за зарплатой. Учитель Жильбер задал ему сразу вопрос, не называется ли это инфляцией, но Марсель разделал его под орех и обвинил в правых настроениях и невежестве, потому что в этой стране, согласно всем данным, уже двадцать пять лет не было никакого повышения цен на основные продукты, почти что ни на какие.
Когда они вернулись в гостиницу, Людку вызвала толстая дама из Интурбюро, которая утром рассказывала на вступительной беседе, какая у нее с мужем типичная узбекская семья, что у них две машины и все дети учатся в университете. Теперь дама сказала, что это Людка виновата в том, что они не вовремя пошли в универмаг, вообще надо было лучше вести их в «Березку», где нет людей и поэтому никаких накладок не бывает. Она разговаривала с Людкой свысока и при этом блестела тридцатью золотыми зубами и еще ковыряла в них пальцем, так что Людка пошла наверх вся зареванная, а тут еще Марсель остановил ее в коридоре и стал говорить, что он, конечно, дал отпор этому правому прихвостню буржуазии и всегда будет отстаивать дело нашей страны, но ей, Людке, он, совершенно интимно, может сказать, что, конечно, у нас, в нашей стране, не самый настоящий социализм, а настоящий будет построен у них во Франции, когда коммунисты возьмут власть… Людка была и без того издергана своими неприятностям и, и разговором с начальницей, и звонками в номер, к тому же Марсель спросил у нее на правах друга, где бы ему на вечер можно было найти проститутку местного происхождения, так спросил, будто он у себя где-нибудь в Париже или в колонии, в общем, Людка уж тут окончательно психанула и стала кричать, что у нас тут не Франция, а первое в мире государство и что у нас нет проституции, что касается социализма, то — вот он, какой есть, а если вам не нравится, то ваше дело, ничего другого вам не будет (проституток французы, кстати, себе нашли очень просто, потому что они все разгуливали по гостинице и их пропускали без хлопот, как будто они были какое-нибудь начальство или представители прессы).