— Не знаю, — сказала Людка. — Мой муж должен знать.
— Вот так, это уже третий вопрос, — сказала переводчица, — куда бежать. Будь у меня муж, я бы уже давно сбежала, моя радость, — к мужу, к любовнику, к Евгенье Марковне, а то они все только восхищаются, немчура, — аусцецайхнит! — а как до штанов добрался — ауф видерзейн! Вот вам, майн зюс, маленькая, но очень дорогая коробочка спичек на память обо мне… Ну а насчет обойдется — попробуй, ничего не пиши, сдай группу кое-как и смывайся, а краснорожий подождет, подождет и пойдет пиво пить, он страсть как пиво любит. На первые раз-два-три может обойтись. Потом за жопу…
Был еще жуткий прощальный ужин, когда вылезла эта гадина-старуха Видаль, та самая, что отнесла в больницу своей родственнице одно большое яичко, — Людка уже и раньше заметила, что она переписывает себе список туристов, а потом что-то отмечает в этом списке, ей только в последний день Жильбер рассказал всю историю, что у старухи было какое-то там затрапезное платье, каких уже нигде на свете не носят, специально из дому привезла, и она заявила в группе, что такой прекрасной переводчице, как Людка, надо подарить очень хороший подарок, и вот она привезла прекрасное платье, только она должна собрать с каждого по десять франков — совсем немного, — а тогда она от лица всей группы подарит это замечательное платье, так и сделала, гадина, прямо в ресторане, на ужине, когда полно посторонних, и краснорожий этот тоже сидел, и его мальчики — все только и ждали, как Людка себя поведет в последний вечер, а тут она встала, старая гнида, и — вот вам, возьмите, примите, от всего широкого французского сердца, примерьте прямо здесь, да на черта оно, это затрапезное твое платье, лучше бы уж пару джинсов втихаря ей вмазали, так нет, а нет, так и вовсе не надо, что, нищие, что ли, советские все-таки люди, ну, правда, кто поумнее, уже Людке втихаря и книжки сунули, и духи, и колготки, даром она, что ли, с ними пласталась…
В последний вечер они ходили по Москве компанией, человек шесть, а потом как-то так само собой получилось, что они с ним остались вдвоем, с Жильбером, и он стал Людке говорить — очень тихо и душевно, хотя и не всегда достаточно понятные были идиомы и всякие выражения, все рассказывал, что он вообще-то хорошо устроен, но что ей не понять всей глубины одиночества, которое там у них, точнее, там у него, эти долгие парижские вечера, когда одиночество надоедает, и он даже ходит в специальное кафе для встреч — в надежде на встречу, — что у него как раз сейчас кризис мировоззрения, что буддизм не дал ему удовлетворения и «Хара Кришна» тоже, что он очень разочарован в социальных реформах и, конечно, не может принять никаких форм политического экстремизма, — одним словом, если Людка когда-нибудь надумает связать свою судьбу с одним очень одиноким человеком, то его парижский адрес ей известен, он будет ждать, перебирая одинокими парижскими вечерами дорогие для него воспоминания и бесценные реликвии этой поездки — он вдруг вытащил из кармана косточку от персика, который Людка съела в Ташкенте, а он ее спрятал, потом маленький план — как найти гостиницу, накорябанный Людкиной рукой… Вот так финт, два предложения за два дня, а она еще и замужем к тому же — так что надо скорее мотать в Озерки, пока краснорожий не кончил с пивом и не взял ее за жопу.
День ее возвращения был похож на маленькое торжество. Оказалось, что они не расставались с Сашей с тех самых пор, как поженились, так что вышло очень в новинку. Саша после обеда даже не пошел на работу (тем более что он поостыл к своей диссертации), надо было выйти погулять с ребенком, но она все ему рассказывала, то да это — оказалось, что она все это копила на потом — чтобы ему рассказать, конечно, копила несознательно, но вот приехала и тут поняла, что надо — ему прежде всего надо рассказать, потому что из всех, кто с ней радом, с ним больше всего прожито и больше общих точек, общих взглядов, больше, чем со старыми — где они теперь? — и, конечно, с новыми подругами. Жалко только, не все ему можно, есть такие моменты в жизни женщины, которые мужчина, и муж к тому же…
Она рассказала ему о французах, и он не поверил.
— Это ты, мать, загибаешь, — сказал он. — Великая нация. А жлобы есть всюду, у нас, что ли, их мало?