Потом он ушел куда-то, наверно мыться, а она встала, осмотрелась и стала гулять по комнате, завернувшись в простыню, приглядывалась, принюхивалась. Она была лазутчик в чужом лагере, в лагере мужчины. От нее зависело — карать, миловать, пожалеть… Только война на сегодня уже была закончена. Она сдалась без боя. Она победила.
В доме хорошо пахло трубочным табаком и бревнами. На стенах были фотографии — какой-то немолодой женщины, попа с бородой в рясе, мужика в свитере наподобие Хемингуэя, только носатого, а больше всего — ребенка в разных видах. Еще висели по стенам листочки с формулами, и на столе в его разбросанных бумагах тоже были всякие уму непостижимые формулы. Людка поглазела на них и с уважением подумала о себе: вот, женщина, она над всем — над их стихами, философиями, формулами — вот теперь он все бросит, все свои формулы, и побежит искать машину, чтоб ее отвезти домой… Людка смотрела в окно — на кусты, на цветы, на детские качели, березу, лужайку — все, что выхватывал свет из высокого окна комнаты. Конечно же, он женатый. Все женатые…
Он пришел с машиной, довез ее до Озерков, до самого парка, и она бежала по аллее, задыхалась, спешила, а потом увидела, что света нет, дома уже спят, успокоилась, вошла тихонько, разделась и даже обняла Сашку за шею, погружаясь в быстрый сон. Только Варьку поцеловать отчего-то не решилась. Утром она придумала нехитрую историю про сестру, которая звонила, и мать, которая очень хворала, а теперь больше не хворает, — Господи, мужчины, да они только и ждут, чтобы им придумали что-нибудь такое утешительное…
От мокрого пальто в Сашином кабинете установился какой-то совсем деревенский, совсем избяной запах, и, хотя дождя уже не было, из парка тоже тянуло хорошей такой сыростью, от которой голова у него была ясная, трезвая и хотелось читать, работать. Дни поздней осени бранят обыкновенно. А сейчас еще не осень, но все смешалось теперь в природе, а работа, вот она, круглый год у тебя на столе, читай себе полегонечку, в охотку — в охотку оно и лучше идет, споро идет…
Вначале Саша маялся, потому что совсем уж без работы, оказалось, нельзя, для самого себя нельзя, но позволить им, чтоб на тебя навалили работу — отдать вот так, без бою драгоценную эту, дуриком ему перепавшую свободу тоже нельзя — можно ведь самому читать, писать стихи, а поддаться — загрузят по горло, найдут чем, сами весь день без дела заняты и тебе дадут занятие. Один раз опасность подступила совсем близко, объявился без стука в его кабинете замзам по научной, активный такой человек, Орлов, кажется, еврей, сам без дела сидеть не может и другим не дает, придумал ввести отдел кипучей современности — «В свете Его идей», чтоб там каждый месяц менять экспозицию самоновейших достижений и новых цитат — таскать им не перетаскать. И вот он хотел Сашу к этому делу привлечь, застал врасплох, глазеющим в окно, но Саша решительно сказал, что нет, генерал строго наказал — только спецзадание, сейчас он, Саша, пойдет к генералу и лично спросит, возможно ли отвлекаться… Конечно, нужна была храбрость, чтобы так вот в лицо сказать — Орлов аж с лица спал, однако ждал все же, падло, что будет, так что главное геройство еще было у Саши впереди, и он пошел в приемную, очень бодро пошел, потому что Орлов видел из коридора. И вошел он решительно, но тут же оробел, хотя секретарша улыбнулась ему приветливо — все же почти новенький, и хоть невоенный, но мужчина, редкая вещь в Озерках. Саша ее спросил, как Сам.