— Новости наши старые, — сказала Тонечка. — Премии ожидаются урезанные, и главное, сами знаете, зама по хозяйственной части со дня на день назначат, так что все дрожат. Мне-то чего дрожать, мое положение…
Тоня говорила еще, но Орлов уже больше не слушал, потому что он все понял — ай-яй-яй, как же он упустил это звено, осел, как же он мог? Конечно же, этот жлобский поэт (он ведь креатура генерала) получил предложение на зама, и, конечно же, он согласился, а я, недотепа, разбежался к нему со своим предложением об отделе: легко представить себе его ярость, нет, все-таки трудно представить, чтоб человек так распоясался… Последнее сомнение повисло в воздухе, мешало успокоиться: хорошо, пусть даже так, почему же он не мог по-человечески, ну, даже вспылить, но, в конце-то концов, кто знал про его повышение, и даже если так, если он будет зам по хозяйственной, то им, заму и зам-заму, теперь вместе работать.
Мерзкая мысль вдруг отозвалась уколом в сердце — а если не вместе? Если он метит и на замзама, диплом у него есть, степень скоро будет, в конце концов, ведь это ни для кого не тайна, что он, Орлов, еврей, так что они не станут долго размышлять, кого из двух им предпочесть, и сколько бы он ни старался, при всей преданности делу, он всегда будет для них еврей… Пронзительная мелодия слышанного некогда негритянского спиричуэла, всплывшего в памяти Бог знает откуда на пути к источнику, к оригиналу, к этому никогда не читанному, но многократно руганному им в статьях и в лекциях Священному Писанию, жалобно зазвучала в его душе:
О Моисей, выведи мой народ!
После короткой на этот раз Варысиной болезни Людка снова отвела дочку в сад, и у нее освободилось много времени для привычных прогулок по усадебному парку. Время это ей было сейчас совершенно необходимо для того, чтобы обдумать перемены, которые она заметила в себе, а главное — те странные и разительные перемены, которые она заметила в Саше и которые произошли не то чтобы сразу, но очень резко обозначились в самое последнее время, после ее приезда из Средней Азии. То, о чем раньше он говорил с горькой, но все же снисходительной улыбкой, теперь вызывало у него непомерное раздражение, настоящий бунт, видно было, что он дошел до крайности, и в то же время раздражение это не было обращено против Людки, так что первое и естественное ее предположение, что у него теперь другая женщина, в объятия которой толкнуло Сашу ее, Людкино, равнодушие, — это предположение отпало помаленьку само собой, а новых у нее не возникало. Ни стихи, ни друзья больше не были темой, которой Сашу можно было отвлечь от терзавшей его муки. Напротив, казалось, что эти разговоры раздражают его еще больше, словно затрагивая какую-то кровоточащую рану. Саша раньше жил словно бы в каком-то полусне — Людка даже спрашивала себя зачастую, замечает ли он хоть, что у него есть дочка и что он сейчас, к примеру, не один в комнате. Теперь что-то словно бы мешало ему уходить в эту свою «отключку», даже наоборот, там, в этой «отключке», были какие-то неприятные мысли, которых он боялся. Здесь же, в этом нашем обычном мире, полном неудобств и хлопот, Саша проводил теперь больше времени, словно открывая его заново, и многому в нем удивляясь, и многим возмущаясь, так, будто он с луны свалился, будто он видит все впервые, а почти все, что он видит, кажется ему нелепым и труднопереносимым. Людка была не на шутку встревожена этим его состоянием. Однажды она была совсем близка к разгадке, когда спросила, отчего бы ему не отвезти новые стихи к Острогину, чтоб посоветоваться, ведь Остроган всегда так мило… Боже, что тут началось — чего он только не наговорил про них про всех, про старых друзей — и про Острогана, и про Личаева, про их ублюдочные писания, про лизание жопы… Людка уже готова была понять что-то очень для нее важное, почти поняла, но потом он заговорил вдруг про Федю, про дурацкую его мебель и красное дерево, и тогда Людка подумала, что, может, Саше наскучила их бедность, так что ж, она бы тоже могла кое-что добавить на этот счет: вон как люди живут, сколько миллионеров в Бухаре и в Ташкенте, а она ведь ничего, молчит и даже согласна выкинуть полтыщи за здорово живешь, чтобы он в какую-то там турпоездку, всего девять дней, а ты потом два года расхлебывай…