И вот когда случился этот страшный скандал с Орловым (многие слышали в соседней комнате, как Саша орал, так что через два часа уже все знали) и Людка услышала об этом от Зины, ее вдруг будто осенило — она поняла сразу, нет, не причины, не самое его состояния поняла, а поняла просто, что он не хочет больше терпеть, что он не хочет ни с чем считаться, что он пошел в открытую и подрубает сук, на котором сидит, на котором они все, вся их семья, — вот это она прежде всего поняла, потому что это касалось ее и маленькой Варьки, — крах, полный крах… И еще одно она поняла вдруг с жутким замиранием сердца, с леденящим ужасом от собственной догадки — поняла, что он уже не вернется из этой своей заграничной экскурсии, потому что случилось с ним что-то такое, что перевернуло его жизнь, а вместе с ней и их жизнь тоже. Людка долго-долго ходила в тот вечер по парку, как в лихорадке, потому что она вдруг очень испугалась того, что он затеял, не только за себя, или за Варьку, или за их совместную жизнь (которая тоже показалась ей вдруг и ценней, и дороже, и лучше, чем казалась всегда), но и за него тоже, точнее даже, испугалась того страшного и позорного, что должно было произойти, того, что всю жизнь называли при ней только очень страшными и позорными именами — преступление, предательство, измена родине…
Когда же деятельная ее натура взяла верх над страхами, она стала думать о том, как же его спасти от этого шага, как спасти их всех, их семью, потому что они же все погибнут, и он в первую очередь. У нее была даже мысль открыться какому-нибудь умному человеку, но воспитанное отцом, а потом Сашей укрепленное в ней отвращение к доносу удержало ее в последний момент. К тому же это в любом случае означало бы для них для всех катастрофу: ему будет конец, но и ей тоже, конец ее работе — дальше бездомное скитание по свету и вечный позор. Нет, нет, оставалось только отговорить его, убеждать всеми силами, что ведь это же нелепо, в конце концов, то, что он задумал. Людка хотела поговорить с ним по душам, начистоту, и вдруг поняла, что у нее не получится, потому что они уже давно не говорили начистоту — понимали друг про друга многое и давали понять друг другу, но отношений больше не выясняли (так было удобней и позволяло сохранять дистанцию, которая нужна для маломальской свободы, — свобода, свобода, свобода — вот он и хочет теперь убежать за свободой!) — и что она скажет ему? Скажет, что она знает? Надо сказать, обязательно надо сказать — хотела и не могла… Билась в бессилии. Специально вызвала его из кабинета однажды, когда была во Дворце французская группа. Группа, прослушав экскурсию, уже села отдыхать в парке, и Людка притащила Сашу к этим скамейкам.
— Вот, погляди, — сказала ему Людка, и он смотрел удивленно. — Ты погляди на них. Они же там у них вожаки народа, вот эти, их все слушают. А теперь ты их послушай. Хочешь переведу? Понял? Что тебе с ними делать? Что нам с ними делать?
Саша понял, о чем она говорит, пожал плечами и ушел, ничего не сказав.
В ту ночь она снова с горячностью рассказывала ему о французах — как они боятся потратить копейку, боятся будущего, боятся настоящего, боятся заводить детей, боятся любви — отчего же это все, по-твоему, от свободы? У нее почти не было фактов — одни ощущения, но чуткость у нее была собачья… И все же она чувствовала, что это все — мимо, мимо — все, что она говорит. Отчего? Зачем же он убежит, если не за свободой, — за богатством? Нет ведь… Она припоминала отьездные проводы, куда притащил ее трепливый киношник: там она сразу угадала мотивы, а здесь-то, здесь ей сам Бог велел… Ей и в голову не приходило, что это связано как-то со стихами, Боже, стихи, такие стихи, другие стихи…
Саша тяжело молчал, думал о своем, все эти мучительные два месяца. Людка ни на что не решилась, ничего не сделала, да она и не могла ничего сделать. По истечении этих месяцев Саша провожал ее в новую поездку с тургруппой. Варька сидела у него на плече, как птенчик. Она рассталась с матерью без слез: она была ими не избалована. Не будет мамы, будет папа, а нет, так тетя Зина, тетя Валя…