— Как ты сказал про банку? — спросил Юрка сонным голосом.
— Врезать банку.
— А про дуба ты сказал?
— Дать дуба. Воткнуть дубаря.
— Как твой боцман?..
— Ну да, как мой боцман…
Боцман, который выпил спирт из гирокомпаса. Им тогда поставили новые гирокомпаса со спиртом, а ребята компаса разбирали и спирт выпили. На будущий год строители одумались, спирт какой-то налили в компаса ядовитый и череп нарисовали для острастки, но ребята не поверили — знаем, мол, ваши хитрости, — так что боцман первый и врезал банку. А потом, конечно, дал дуба… Жалко, хороший был мужик боцман.
Юрка сладко причмокнул губами. Он уже спал. Железняк накрыл его и вышел в коридор. Красивая высокая девица курила в холле у молчащего телевизора. Железняк отметил, что у нее темные грустно-неосмысленные глаза, полные губы. Какая-то южная украинско-еврейская смесь…
Железняк спустился в холл и обнаружил, что в отеле что-то происходит. Промелькнул сонный доктор в халате. «Драка, наверное», — подумал Железняк. Вечера в баре часто кончались драками.
Вокруг кожаного кресла в углу толпились инструкторы. Протолкавшись вперед, Железняк увидел, что в кресле полулежит парень в мокрых трусах и рубахе, измазанной кровью.
Хусейн кивнул Железняку, сказал:
— В лесу двоих нашли. Какие-то люди их раздели. Джинсы сняли. Одного мы уже в больницу отправили, а этот…
У парня была пробита голова. Что-то противно хлюпало у его носа. Может, мозги. Железняк отвернулся, почувствовал приступ тошноты и вышел на улицу. Темная фигура маячила у каменных ступеней. Увидев Железняка, человек двинулся к нему. Железняк отступил, поежился. Потом независимо отвернулся, взглянул на Гору, холодно мерцавшую в ночи. Будь что будет.
— Слушай… — сказал человек.
Железняк вгляделся и узнал Сайфудина.
— Слушай… — сказал Сайфудин хрипло. — Ты сын мой не видел? Омарчик, мой сын.
— Видел. В баре, — сказал Железняк и вдруг понял, отчего так встревожен Сайфудин. Сайфудин тревожился за своего мальчика. Было из-за чего. Сайфудин больше не смотрел на Железняка. Он смотрел на мерцающую Гору с мольбой и ужасом.
Железняк повернулся и побежал к лифту. Юрка мирно спал. Железняк долго смотрел на него, думая, что главные страхи еще впереди. Уснуть он так и не смог и около полуночи вышел в коридор.
Здесь было пусто и совсем тихо. Высокая красивая шатенка все еще курила у телевизора.
— Голова трещит, — сказала она. — Приняла пенталгин. И еще приняли элениум. Три таблетки. А спать не могу.
У нее был грубый ростовский выговор, который не шел к ее нежно очерченным губам. Железняк был так парализован этим хамским, приблатненным говором, что не нашелся даже сперва, что ей сказать…
…Железняк улизнул под утро. Он принял душ и прилег на свою кровать, виновато глядя на мирно сопящего Юрку. Не спалось. Он встал, подошел к окну. Темная фигура маячила возле станции парнокресельного подъемника. Железняк узнал Сайфудина, и неожиданная боль пронзила его сердце. Железняк насыпал в горсть маленькие таблеточки экстракта валерианы, приткнулся у теплого Юркиного бока и уснул…
После обеда у Юрки поднялась температура. Может быть, он промочил ноги, играя в снежки. Может, выбегал раздетый на балкон (но день-то был теплый!). А может (да нет, не может этого быть!), он раскрылся тогда, ночью, когда Железняк пропадал черт-те где и Бог знает с кем. От страха у Железняка пересохло во рту. Он дважды приводил к Юрке доктора. Он поил Юрку лекарствами. Он добыл мед и малиновое варенье. Температура не спадала до позднего вечера, и Железняк чувствовал, что ему не перенести медленности Юркиного выздоровления, что ему в десять раз легче заболеть самому и даже умереть. Температура спала только к середине ночи. Юрка встал пописать, и Железняк, сидевший у его изголовья, уговорил его поставить термометр. Температура была нормальная. Юрка уснул, а Железняк сидел неподвижно и смотрел на ребенка. Хороший мальчик… Господи, ну чего от него требовать — растет в таком зверинце, и все равно хороший мальчик. Очень хороший. Такой родной… А что он там увлекается всякой белибердой, так полезно было бы вспомнить, чем он сам, Железняк, увлекался в свои тринадцать. Мечтал стать дипломатом (слава Богу, не брали тогда черненьких в МГИМО!), писал стихи о Вожде (слава Богу, нигде не печатали). А уж то, что он был в десять раз необразованней своего Юрки, об этом и говорить нечего…
А то, что он, Юрка, говорит их словами, их голосами, так ведь это ты, взрослый мужик, выбрал их для него, положил им стать его близкими, его семейством — разве он, маленький, виноват, что ты, взрослый, был так слеп и легкомыслен?..