Среди своих сослуживцев я был типичной омегой. Они смеялись надо мной, они… В общем, они делали всё, что полагается делать с омегами. Я не держался слабо, нет, может быть, даже наоборот. Но я был паталогической одиночкой и к тому же ненавидел Америку.
Тем не менее, я прилежно убивал саудитов. Я прилежно истреблял своих братьев, коими я их тогда считал, прилежно сходил с ума от снедающего мою душу внутреннего конфликта. Я был рождён и числился американским гражданином только ради того, чтобы убивать саудитов, но я ненавидел своего положения, я ненавидел себя за то, что я вынужден вписываться в это всеобщее злодеяние капитализма, хотя и ненавидел этот капитализм. И я прилежно убивал саудитов.
Однажды саудиты подстерегли и перебили наш преступный отряд. В живых остались только я, Питт, Джимм и Том. Здесь надо отметить, что в нашей среде Питт считался за главного и возглавлял мою травлю, а Том и Джимм в ней принимали непосредственное участие.
Джимм был ранен в живот и мог умереть в любую секунду, а Питт был ранен в ногу и не мог идти.
Вопреки ожиданиям моего победоносного правительства, партизаны зачистили нас, и вот мы остались одни. Мы остались одни − ничего не знающие и умирающие, почти что новобранцы. С остальными частями американской армии мы потеряли всякую связь и не знали, куда двигаться дальше.
Мы пошли наугад: Том понёс Джимми, а я понёс Питта. Всё это время Питт был в сознании и безостановочно жаловался на боль. Мы с Томом и так едва справлялись, но Джимми половину всего нашего пути хотя бы пробыл в отключке, а Питт лишь стонал и жаловался, причём обращаясь ко мне лично, по имени. Впрочем, он даже материл меня и приказывал нести быстрее, но не в этом суть.
Суть в том, что через некоторое время пути мы увидели свет. Это был дом, и в доме жили люди. Мы с Томом, умирающие от усталости и под конец буквально падающие с ног, начали двигаться быстрее, не обращая никакого внимания на то, что умираем, быть может, не меньше двух сослуживцев, которых несли. Мы начали их ободрять, но Джимми потерял сознание, а Том всё продолжал ругаться на меня и на боль.
Мы положили товарищей и долго стучали в дверь. Нам не открывали. Мы стали барабанить в дверь что есть мочи. Нам нужно было хотя бы попытаться спастись, и нам было плевать, где стоит этот дом: на оккупированной нами территории или же на территории партизан (хотя такой территории официально не существовало).
Минуты через две, показавшиеся нам вечностью, нам открыла красивая саудитка. Звали её Тара.
Она была очень, очень обеспокоена нашим визитом. Но вела себя очень прилежно. Впустила нас, помогла нам спасти Питта и Джимма, накормила нас. Всё это было, как мы подумали тогда, от страха. Разумеется, так оно и было, и, как оказалось позже, только её страх нас и спас от верной гибели. Мы не объяснились, мы не говорили, где находятся остальные наши, и поэтому она впустила нас.
А территория эта была наша, американская.
В итоге, и Том и Джимми выжили, и наша четвёрка стала твёрдой четвёркой.
Буквально через несколько часов после нашего прихода подоспели и другие наши. Они были здесь лишь временно и направлялись в сторону недобитых партизан и горы наших трупов. Мы переговорили с ними, и они позвонили, куда надо. Сами они пока не могли нам помочь − только их доктор осмотрел наших раненых и сказал, что «очень может быть» Джимми выживет, а Питт − «так и подавно».
И они продолжили двигаться на восток, но теперь о нашей четвёрке знали на западе, и мы ждали поддержку, что закрепило наше положение в доме Тары, как положение господ.
По мере того, как Питту становилось легче, он переставал меня материть. Джимми просто лежал, а Том очень осторожно позволял себе в мой адрес лишь некоторые колкости, пока окончательно не понял, что его авторитет Питт проникся ко мне чувством благодарности за спасённую жизнь. Питт даже вслух поблагодарил меня, и с тех пор Том стал относиться с каким-то новым, странным для меня дружелюбием.
Когда Джимми очнулся, он тоже стал позволять себе колкости, пока не понял, что он в меньшинстве, и в конце концов тоже забросил это, как одинокое, пропащее дело.
Все они стали считать меня за нормального человека. Не потому, что я какой-нибудь герой − нет. Они стали уважать меня потому, что я спас их лидера, а их лидер по каким-то сверхъестественным причинам проникся ко мне товарищескими чувствами.
Шли дни, а наших всё не было видно ни с запада, ни с востока. В конце концов мы совсем отчаялись, и Питт с Джиммом даже начали подниматься на ноги.
И здесь я должен сказать пару слов о таблетках. Они называли этот наркотик «биполярочка». «Биполярочка» действовала не как «Колёса» или же какие-нибудь другие наркотики − она не делала человека «пьяным». Её принцип был совсем другой: она доводила любое чувство, любую эмоцию до абсолюта.