Какая глупость о двери… Зачем дверь? Ведь всё и так хорошо − нужно бросить дверь во что бы то ни стало!
Ах, какие фонари, какие грёбаные светлячки и открытый за шторами свет. Блять, какой же всё-таки грёбаный свет, какая птица залетела ко мне.
Как я. Ну и что ж. Ну и ладно. Ну и зачем. Ну и баеньки.
Дремотная влага утренней травы и воздушный клевер зияющих звёзд богов. Травянистый клевер и эфир игривых снов, с трепетом животворящий поток и игрушка.
Что может быть лучше?
Вдруг сердце начало совершать какие-то шумные вакуумные действия, и меня попросили проснуться.
Я был один в комнате. Что-то я быстро оклемался. И вдруг я подумал, что со снами так всегда − всегда кажется, что это всего два мгновения, а на самом деле − все восемь. И быть может, действительно, прошло уже несколько часов.
Я огляделся и почувствовал себя беспомощным, упал на кровать. Моя безвольность стала мне вдруг до того знакомой и неприятной, что я лежал и думал о своей беспомощности с особым усилием, пока вдруг не пересилил себя.
Я не пересилил себя и снова попытался подумать. Но у меня ничего не выходило, и я не думал. Я просто полз по жизни, я не думал. Я просто гадал − я не жил. Я как-то побоялся и снова сделал отнюдь то же самое, пока не понял, что лежу. Я снова принялся встать, и лежал так же, как я лежал долгие, протяжные годы. Я силился потянуться, но мои руки не приходили в движение. Я силился очнуться, но я не спал. Я силился не спать, но я лежал. Я укутался, как мамонт, в огромную меховую шубу, но я знал, я, чёрт подери, знал, что это будет так.
Ах, как же вы, мою мать, меня достали.
Я не боялся, я просто шёл по ебаным коридорам и спотыкался. Я спотыкался, но я не шёл. Где же Тара?
Я действительно шёл: это было несомненно. Может быть, я полз, но это было очевидно, что я шёл. Но где же Тара? Почему она меня оставила? где она?
Я как-то встал и, спотыкаясь, начал свой звёздный путь. Стены не ладили со мной, но я всё равно шёл. Я шёл, а они заканчивались. А вот и дверь.
Она скрипнула, как последняя шлюха. Я выпал. Я не знал, что я мёртв. Я просто выпал. Мои руки прилипли к песчинкам. Но неужели всё будет так просто?
Я почувствовал себя, как боль. Она пробила меня. Она осенила меня. Она повела меня, как собака.
Я как-то успел встать. Какое же безволие, какое же безветрие! Я не знал, что надо встать, и я встал.
Кажется, я боялся потерять что-то драгоценное, как камень, сорванный с плеч…
Как же это всё тупо, правда?
− Проснулся, − радостно понял Питт, двигая угли какой-то палкой.
− Да.
Странно, что я смог ответить. И было как-то страшно, было как-то одиноко − только я и Питт.
Они спали − Том и Джимми. Они спали.
И запах мяса, человеческого мяса, как-то резко подул в его сторону. Где же Тара?
Я тоже спал, как младенец, на песке, но запах мяса усиливался и не давал мне покоя. Я открыл глаза. Над моей головой фигура Питта − беловолосая, уверенно-добровольная, сидящая надо мной фигура Питта. Она сидела надо мной по-турецки. И вдруг я понял, что лежу, раскинувшись, на своей спине, а он просто сидит и ждёт чего-то, не по-турецки, а просто сидит.
И я понял, что запах мяса ещё усилился и посмотрел на костёр. Голая, изодранная девушка лежала в нём, как зола. И голая, изодранная пламенем грудь… Я смотрел, пока не понял, что это Тара. Та самая, которую я искал; та самая, что ласково говорила мне: «Его зовут Ахмед»; пока Питт не сказал, что она прятала в подвале террориста.
Мне вспомнился муж Тары. Она говорила мне о нём, когда речь зашла об отце ребёнка.
Там, у стены дома, лежал её муж. Казалось, он был мёртв, но кто знает, может, он просто спит, как и все мы?
Но запах жареного мяса всё нарастал, а фигура рыжего саудита у стены дома всё не дышала и не дышала.
О боже мой.
− Эти животные, − говорил голос Питта. − Они ведь животные понимаешь, Джек?
Я с вольнодумным усилием встал на колени и уцепился за Питта, чтобы не упасть. Я, чёрт подери, не до конца понял. Посреди жареного мяса почувствовал запах вина. Это был Питт с бокалом в руке.
Бокал Питта терпел солнечные лучи и блестел. Он…
− Питт…
Снова отключился и упал.