Здесь нельзя не спросить тех, кто, наперекор очевидности, видят в Достоевском психолога: какое же отношение к психологии имеет такое многосложное, в трех планах возведенное, мистическое здание? Допустимо ли вообще относить Достоевского к той или иной категории художников, или, еще того лучше, философов, ни разу не посчитавшись с его собственным мнением, ясно и категорически выраженным? Он назвал психологию палкой о двух концах: схватишься за один конец, а другим прекрепко стукнешь себя же самого по лбу.
Исследования психолога и психиатра движутся по плоскости несомненно существующей, но все же именно по плоскости, тогда как у явлений имеется второй метафизический смысл, и не плоский, а неисчерпаемо глубокий. Достоевский всегда сопоставлял видимую плоскость с ее мис- гериальной основой и неуклонно устанавливал между ними параллель, предоставляя поверхностному читателю тешиться внешним ходом фабулы и даже, при случае, психологией, над которой автор «Преступления и наказания» и «Братьев Карамазовых» так жестоко издевался в лице врачующего Раскольникова доктора Зосимова, прокурора и адвоката Мити Карамазова и судебных психиатров, никогда не соглашающихся друг с другом, зато дружно пренебрегающих всем истинно сущим.
Для зрелого, прозревшего на каторге Достоевского душа человека была неизменно таинственной сферой, пронизанной ангельскими и демонскими силами. По Достоевскому, все, свершающееся в нашей духовной бездонности, неотъемлемо от того, что предпринимается преисподней и решается на небесах. Проходя в ежедневной жизни через величайшие сомнения, он, как художник, как творец только то и делал, что обличал существование ада и рая и непрестанное общение с ними человеческой души, проходящей через земной опыт. Достигал он этого не столько непосредственной верой в Бога, слишком часто в нем искушаемой, сколько художественной интуицией, идя, как подобает истинному художнику, путем Прометея, похищая небесную искру. Однако у служителя искусства значение таких похищений безмерно усложняется тем, что, по слову Баратынского, им сопутствует глубокая мука — «таинство печали и страдания». На бла- годатности и, следовательно, на необходимости таинства страдания Достоевский, как всем известно, упорно настаивал, утверждая тем самым, что люди в глубине своей духовны. Оттого, между прочим, он устанавливает положение чрезвычайной важности, с которым все еще не хочет считаться в его творчестве большинство исследователей: не болезнь порождает злой умысел, а злой умысел порождает болезнь. Преступление же, как таковое, вершится человеком уже в состоянии одержимости, что нисколько не снимает с преступника ни метафизической вины, ни ответственности перед людским судом. Болезнь возникает на путях греха. Согрешая, мы лишаемся первородной свободы, мы становимся рабами собственных пороков и злых желаний. Болезнь, в том числе и психическая, всего лишь видимый наружный признак духовного рабства, содеянного греха.