К смертной казни, метафизически настигающей преступника еще до свершения задуманного злодеяния, Достоевский снова возвращается, когда Раскольников с топором, подвешенным в петле под пальто, идет убивать старуху и инстинктивно, от нестерпимого страха перед уже неизбежным убийством, перед надвигающейся катастрофой, старается думать о чем-нибудь постороннем. «Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепляются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на дороге», мелькнуло у Раскольникова в голове, но только мелькнуло, как молния; он сам поскорее погасил эту мысль».
Эти слова Достоевского необходимо сохранить в памяти, как один из ключей к дальнейшему развитию событий. Ведь, значит не совсем превратился Раскольников в автомат в когтях у чёрта, когда могла еше мелькнуть у него такая мысль и когда сам он добровольно погасил ее поскорей. Что jrro? Шествие с чёртом заодно, по согласию, или же только безнадежное ощущение над собою его полной власти, сознание того, что поздно теперь сопротивляться, и, следовательно, лучше не думать?
Вероятнее всего и то и другое вместе. Ожидайте после лтого богатой жатвы от занятий психологией! Нет, «слишком широк человек, не мешало бы его и сузить», восклицал Достоевский. Очевидно одно: иррационального и сверхрационального начала в нас ни под какую психологическую мерку не подгонишь.
5
Все творческие силы Достоевского сосредоточены на познании личности человека, бездонной, неразгаданной, по-христиански им воспринимаемой. Характер же и все его проявления в нас, как раз то, что подлежит психологическому исследованию и что всегда и всецело поглощало внимание писателей душевно-телесного склада, для Достоевского лишь досадная накипь на человеческой душе, мутная пленка, мешающая подлинному постижению личности. Что же касается «типа», — излюбленное словечко школьных пособий по изучению литературы, — то о таковом, при чтении Достоевского, надо забыть, как о чем-то умертвляющем живую взрывчатую личность, неизменно пытающуюся сбросить с себя вековые личины, надетые на нее гуманистическими, романтическими и прочими измышлениями, стремящуюся в процессе жизни, по выражению Достоевского, «огорошить Шиллера» и обратить на жизненном опыте гуманистические теории в пустопорожнее «гу-гу». Тут для Достоевского пригодны все средства, вплоть до пьяного беспутства Лебядкина и наглых выходок, переходящих в открытый скандал, таких злых шутов, как Федор Павлович Карамазов и Фердыщенко. Моральному безобразию и шутовству некоторых своих персонажей Достоевский, вне всякого сомнения, тайно сочувствует. Они помогают ему сорвать с человека многовековые маски, бутафорские альмавивы и шпаги, уличить представителя науки в наигранных позах, выставить напоказ фальшивую условность салонного воспитания, ловко укрывающего зловонные грешки и пороки, смрадные душевные уголки. С помощью злого шута — опустившегося «бывшего» человека, лицемерно отверженного обществом, Достоевский высмеивает абстрактное, внежизненное кипение таких устроителей общественного счастья, как Белинский, утопистов вроде Чернышевского, с их пошлейшими хрустальными дворцами, ловит «бескорыстных борцов за свободу, рыцарски преданных народу» на злобе и ненависти ко всему, что не похоже на их «беспардонный» и бездарный русский нигилизм. Все эти, по мнению «прогрессивно настроенных людей», реакционные выпады Достоевского нисколько не мешают ему больно зацепить по дороге царского сановника в блистательных орденах, прикрывающих мелкую пошлость и беспросветную глупость -своего носителя. Но грубо ошибается тот, кто думает, что Достоевский занимается такими разоблачениями ради исправления нравов и сатирических бичеваний. Нет, он стремится сорвать с нас плотно пригнанные веками условные маски, его цель — раздеть человека духовно донага и увидеть воочию, кто же он такой, по существу, в самом сущном, в беспредельной глубине, данной ему не природой, а Богом, в глубине, недоступной разуму и лишь ощутимой по-христиански любящим сердцем.
Да, в поисках совершенной религиозной правды о человеке Достоевский сочувствует не только шутам и скандалистам, но даже наемному убийце, грабителю церквей — Федьке Каторжному, ставшему таковым не столько по природной склонности к злым умыслам, сколько по вине своего либерального барина, отдавшего его в солдаты в уплату о>а карточный долг. Скандалы, пороки, уголовные преступления наизменно таят в себе какое-нибудь неисцелимое духовное оскорбление, нанесенное так называемой падшей личности самодовольно моральным, лицемерным и безбожным человеческим коллективом, ненавистным автору «Записок из Мертвого дома», предстателю отверженных. И уж никак не случайно, что именно Федька Каторжный, убийца по ремеслу, расхититель церковных святынь, наделяет по праву, данному ему Богом, увесистыми пощечинами возглавителя социальной революции — убийцу по убеждению — Петра Верховенского, угасившего в себе последние признаки совести.