Очень верно подмечено в книге Мочульского, что наводнение оттого сопутствует смерти Свидригайлова, что водная стихия, поглотившая утопленницу по вине этого злодея, мстит ему за себя и становится свидетельницей его исчезновения. Так, мать-земля отвергает и как бы смывает с себя Свидригайлова. Всё же гибель его, даже здесь на земле, не окончательна: спасенный им от самоубийства Раскольников, вечером, идя в полицейскую контору признаваться в убийстве полиции, посреди площади отвешивает поклон до земли не только за себя, но и за своего двойника, охваченного уже загробными мытарствами. Раскольникова связывает с Сви- дригайловым круговая порука греха. Идейный убийца опускается на колени и целует землю по внутреннему зову собственной натуры «рассудку вопреки, наперекор стихиям». И думается, что невозможно более уместно, чем здесь, привести эти слова Грибоедова тысячи раз и по разным поводам поминаемым. Рассудку не проникнуть в тайны человеческой натуры и никакая стихия не в силах уничтожить духовную сущность человека. Конечный залог спасения Раскольникова и его насчастного двойника таится в поклоне до земли при всём честном народе, в поклоне, осуществившемся не по воле преступника, но по повелению его натуры, в глубине своей не причастной греху. Но до подлинного очищения еще очень далеко и Раскольникову и Свидригайлову. Ницшеанцу до Ницше предстоит «перетащить на себе» каторгу с ее вшивой безотрадностью и с бессмысленной злобой кровавых разбойников, сбитых в кучу на аршине пространства. Тут тебе и вся вечность! Когда то ещё, по примеру Достоевского, разглядит Раскольников среди заклейменных отверженцев тех, кому суждено вернуть ему утраченную веру в Христа как в Бога живого. Свидригайлову за вечность покажется срок, отпущенный ему небом на искупительные мытарства. Но Соня, перед своим отъездом в Сибирь, уж конечно не забудет внушить сироткам Мармеладовым, как должны они молиться за упокой души раба Божьего Аркадия, их общего благодетеля. Помощь утопающим Свидригайлов, перед своей грешной кончиной, оказать не забыл. Что думал и чувствовал он при этом и поступая так, рассчитывал ли облегчить хоть немного свою посмертную участь? Чужая и собственная душа-загадка, но уж во всяком случае не психологам, но лишь одним духовидцам, проживающим в старые времена по монастырским кельям, надлежить ее разгадывать. Это хорошо знал Достоевский и недаром перед закатом своей жизни поехал в Оптину Пустынь к старцу Амвросию, духовному отцу Константина Леонтьева, наиумнейшего русского человека. Правда, безоговорочной полноты православной истины Достоевский для себя из Оптиной Пустыни не вынес; слишком глубоко увязвило его жало, данное ему свыше в дух, дабы помнил он всегда о своем страшном падении и безмерно не заносился бы лишь частично дарованными ему откровениями. Что же касается неизбывной боли, которую испытывал Достоевский при виде духовно погибающих, то проникала она в него и укрепилась на каторге, когда он увидел близ себя уголовных убийц и, приравненный к ним карающим беспощадным законом, вдруг постиг и понял что именно таким приравнением проявили к нему величайшее милосердие Суд Вышний и человеческий; что в «пирах злоумышлений», хотя бы только мечтательно, пал неизмеримо ниже любого взломщика и грабителя с большой дороги. Павший ниже всех и снова вставший на ноги, не может не чувствовать жалости к заблудшим и не проповедывать снисхождения к ним.
И проявляется тут не сентиментальная выдумка какого-нибудь либерально настроенного буржуа, но нечто бытийствен- но и религиозно оправданное. Если есть круговая порука греха, то есть и круговая порука спасения и лишь тот выпадает из нее, кто попрал в себе образ и подобие Божие до конца. К таким извергам, ни Раскольникова, ни Свидригайлова отнести нельзя. У нас, прошедших через всероссийскую революционную катастрофу и очутившихся в изгнании, имеется единственная, но зато драгоценная привилегия. Мы ни в чём не зависим от так называемого общественного или, выражаясь точнее, стадного мнения и можем открыто говорить о том, что в дореволюционное время умные и честные русские люди, под давлением интеллигентской цензуры, вынуждены были хранить про себя. Итак, преступление, совершенное молодым Достоевским, стократ страшнее злодеяния Раскольникова и злостного разврата Свидригайлова. Принадлежать к безымянному подпольному коллективу и с ним заодно оправдывать пролитие потоков крови ни в чём не повинных людей, подготовляя тем самым осуществление дьявольского зла, творимого ныне в России, можно ли вообразить себе что-либо преступнее этого? Один только Пегр Верховенский-Нечаев из «Бесов», неотличимый от подлинных бесов, ужаснее в своём падении любого подпольного революционного героя. А между тем Достоевский сам признается, что в молодости был бы способен стать участником, членом нечаевской шайки. Но он преобразился духовно, может преобразиться и Раскольников, может и Свидригайлов, протягивающий перед смертью руку помощи своим ближним, спастись, пройдя через загробные мытарства.