Здесь необходимо оговориться, что преображение Достоевского произошло не по его заслугам, а в силу непостижимого Божественного благоволения к нему. Спасение же Раскольникова рано или поздно свершится благодаря ниспосланному ему Провидением знакомству с Соней. Это знакомство есть истинное чудо и благодать, заранее Богом намеченная возможность медленного, постепенного и абсолютно свободного восстановления существа, смертным грехом раздробленного.
Не во власти Достоевского было показать нам творчески конечное преображение своего героя, потому что его собственное духовное исцеление назревало в нем мучительно медленно и длилось до смерти. Черные наплывы сомнения и неверия грозили Достоевскому снова обрушить и поглотить его. Он предвидел это и по выходе из острога писал П. Д. Фонвизной: «Я скажу вам про себя, что я дитя века, дитя неверия и сомнения и даже (я знаю это) до гробной крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов ей противных».
Как же, находясь всего лишь в процессе духовного исцеления, мог он показать нам полностью историю преображения Раскольникова, иначе говоря, самого себя? По выходе с каторги он пишет брату то, что мог бы повторить с таким же основанием в последние дни своей жизни: «Ну как передать тебе мою голову, понятия, все, что я прожил, в чём убедился и на чем остановился за все это время? Я не берусь за это.
Такой труд решительно невозможен». (Курсив мой. — Г. М.). Мочульский, в своей книге о Достоевском, выносит, как бы от лица нас всех, окончательный приговор Раскольникову, якобы неспособному, вопреки утверждению автора «Преступления и наказания», к раскаянию и преображению. «Мы слишком хорошо знаем Раскольникова, — пишет Мочульский, — чтобы поверить в эту благочестивую ложь». Итак, по мнению Мочульского, великий сердцеведец в Раскольникове ошибся и прибавил ко лжи еще и неуместные сентименты. Но Мочульский, в данном случае, заблуждается, проявляя при этом удивительное легкомыслие. Дорогой его сердцу типично интеллигентский либерализм, пытается иногда отражать действительность, но никогда жизненной правде не соответствует. Допустимо ли, например, утверждать, что Достоевский, по написании «Бесов», отказался от своего отрицательного отношения к русской революционно настроенной молодежи и либералам вроде Тургенева и Щедрина-Салтыкова? Весь «Дневник писателя» до самого конца и «Братья Карамазовы» показывают с каким неизменным отвращением относился Достоевский не только к Нечаеву и Бакунину, но также к Герцену, с которым так неудачно и лицемерно разыграл он минутную комедию примирения. Правда автор «Бесов», с такими правыми, как князь Мещерский и Катков, чувствовал себя крайне неуютно, но Победоносцева он, вопреки уверениям Мочульского, любил и уважал за государственный ум, одаренность и душевную чистоту. Прекрасно зная истинную цену и левого и правого общественного мнения. Достоевский не задумался бы подписаться под словами Розанова из книги «Уединенное», написавшего в разгаре разрушительной интеллигентской пропаганды: «Как мне нравится Победоносцев, который на слова — «это вызовет дурные толки в обществе», остановился, и не плюнул, а как то выпустил слюну на пол, растер и, ничего не сказав, пошел дальше».