Итак, из разговора Настасьи с Раскольниковым оказывается, что наши встречи, беседы и поступки больше ведают о нас, чем мы о них. Они глубже нашего сознания.
Но все же, в точности, как и при посредстве кого был доведен Раскольников до беспамятства, до преддверия к духовной смерти?
*
«... Давно уже прежде, — пишет Достоевский, — его (Раскольникова. — Г. М.) занимал один вопрос: почему так легко отыскиваются и выдаются почти все преступления, и так явно обозначаются следы почти всех преступников? Он пришел мало-помалу к многообразным и любопытным заключениям, и, по его мнению, главнейшая причина заключается не столько в материальной невозможности скрыть преступление, как в самом преступнике; сам же преступник, и почти всякий, в момент преступления подвергается какому-то упадку воли и рассудка, сменяемых напротив того детским феноменальным легкомыслием, и именно в тот момент, когда наиболее необходимы рассудок и осторожность»...
«Дойдя до таких выводов, — продолжает Достоевский, — он решил, что с ним лично, в его деле, не может быть подобных болезненных переворотов, что рассудок и воля останутся при нем неотъемлемо, во все время исполнения задуманного, единственно по той причине, что задуманное им — «не преступление» (Выделено мною. — Г. М.).
Раскольников не ошибался, полагая, что порешенное им убийство ростовщицы, не будет уголовным преступлением. Но он не понял и не хотел понять, что самый замысел его чудовищно преступен. Так же точно возглавитель социальной революции, уничтожая ради «идеи» сотни тысяч человеческих жизней, совершенно искренне не считает себя нарушителем нравственных законов. Впрочем, он даже не спрашивает себя, преступны ли его кровавые деяния. Он заранее уверен в противном.
В лице Раскольникова впервые ставится в творчестве Достоевского с полной ясностью вопрос о том, что же такое духовный бунт, возникающий, для начала, по чердакам и подвалам в отдельных уединенных душах, и что же такое его прямое следствие — бунт коллективный, обобщенный, совершающийся под маской социальной революции? В круговороте мыслей Достоевского о Раскольникове уже зарождались «Бесы»: главный персонаж этого романа, обуреваемый злом, одержимый демонами — Ставрогин и его метафизически неизбежное «социальное» опошление, его карикатурный двойник — революционный изверг Петр Верховенский.
К величайшему несчастью для Раскольникова, он совершал, убивая ростовщицу, совсем не уголовное, но идейное злодеяние, сопровождаемое, как и всякое преступление, феноменальным легкомыслием самого преступника. Раскольников не предвидел, что ради попрания принципа и пробы своих бунтарских сил разрешенное себе убийство есть нечто несравненно более страшное, чем простая, немудреная уголовщина; не учел и того, что пропорционально ужасу совершаемого зла возрастает и легкомыслие злодея, самоуправно проливающего кровь какого бы то ни было человеческого существа.
Кто из нас, говоря словами Тютчева, «смеет молвить «до- свиданья» чрез бездну двух или трех дней?» Более того: кто с полной уверенностью может предвидеть, что произойдет с ним через две-три секунды? Думая так о собственной и чужой судьбе, легче, по крайней мере, уберечься от соблазняющего нас тяжкого и абсурдного греха самообожествления, не свойственного, кстати сказать, типично уголовному убийце. Уголовником владеет низкая материальная корысть. Он обычно нравственно недоразвит. Но ведь и он — прежде всего человек, и у него есть совесть, никогда, в отличие от Раскольникова, не оправдывающая им же самим учиненного зла. Есть в человеке некая духовная сфера, обретающаяся в нем глубже его тупости, недомыслия и недочувстаия, глубже всех его пороков и грехов. Пребывая в состоянии нравственной оглушенности, уголовный убийца не возводит в сознательно оправданную систему своих преступлений, как делают это во имя «идеи» бунтари по призванию и убеждению, и потому темная потусторонняя сила, лишь частично им управляющая, не может завладеть полностью его духовной сердцевиной, сокрушить и разложить бесповоротно его личность. В этом великая разница между уголовником и тем, кто во имя духовного бунта принимает на себя Божественные полномочия, присваивает себе Вышнее Право распоряжаться жизнью и смертью своих ближних. Трудно сделать решительный вывод, но по Достоевскому выходит как будто, что существу, подобному Петру Верховенскому, преданному бунту и утратившему какую бы то ни было связь с Божеством, все пути к спасению в вечности закрыты. Да и в эпилоге «Преступления и наказания», хоть и говорится о возможности полного раскаяния Раскольникова, но творчески оно Достоевским нам не показано.