Оборванец ушел. «Хорошее должно быть, место, подумал Свидригайлов, — как это я не знал. А любопытно одна- ко ж, кто здесь останавливается и ночует?». (Курсив мой. — Г. М.). Вопрос проще простого, не правда ли? Но невольно чувствуется в нем что-то жуткое. Между тем, стоит лишь узнать в точности, кто же тут действительно ночует, как откроется нечто такое серое, такое ничтожное и беспросветно будничное, что опять поневоле станет жутко. Почему же? Да потому, что ничего нет страшнее человеческого ничтожества — преступного или просто обывательского: оно равно ведет нас к духовному исчезновению, к небытию, отец которого дьявол. Вот и неизвестно в конце концов, кто ночует в «Адрианополе», беспаспортные прощалыги, воры, убийцы или мелкие бесы и уж совсем ничего не значащие, но опасные, бесенята.
Злой замысел, порожденный гордыней, вселил Раскольникова в каморку, похожую на гроб. Разврат, пороки, преступления привели Свидригайлова перед смертью «в отдельный нумер, душный и тесный, где-то в самом конце коридора, в углу, под лестницей». Не признающий никаких снимков с натуры, Достоевский только тогда пристально рассматривает предмет или явление, когда они представляют собою снимки внутренних душевных и духовных состояний человека. Достоевский останавливается на всех деталях комнатушки, в которую попал за три-четыре часа перед своей смертью его герой потому что она вся в целом наглядно отражает творящееся сейчас в существе Свидригайлова.
«Он зажег свечу и осмотрел нумер подробнее. Это была клетушка до того маленькая, что даже почти не под рост Свидригайлову, в одно окно, постель очень грязная, простой крашеный стол и стул занимали почти все пространство. Стены имели вид как бы сколоченных из досок с обшарпанными обоями, до того уже пыльными и изодранными, что цвет их (желтый) угадать еще можно было, но рисунка уже нельзя было распознать никакого. Одна часть стены и потолка была срезана на-кось, как обыкновенно в мансардах, но тут над этим косяком шла лестница (Курсив мой. — Г. М.). Свидригайлов поставил свечу, сел на кровать и задумался».
Эта клетушка во многом походила на каморку Раскольникова, которую Достоевский иногда называет также клетушкой. Она была крошечная, шагов в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид со своими желтенькими, пыльными и всюду отстававшими от стены обоями, и до того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко, и все казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок. Мебель соответствовала помещению...
Комната Сони Мармеладовой тоже была «чрезвычайно низкая» и, поскольку отражала внутренний мир Раскольникова и следовательно в какой-то мере и сущность его двойника — Свидригайлова, имела нечто общее и с комнатушкой «Адрианополя» и с каморкой идейного убийцы. Она была как и эти, такая же низкая и с желт енькими обоями, обшмыганными и истасканными. Вдобавок «стена, выходившая на канаву, перерезывала комнату как-то вкось».
Во всех трех случаях Достоевский равно настаивает на желтом цвете обоев, неизменно изодранных, пыльных, обшарпанных (тусклая желтизна — символ духовного заболевания, умирания) и на низко нависающих темных потолках (символ порабощения грехом). Но у клетушки Свидригайлова есть одна особенность: над косяком, образовавшимся от срезанной в ней на-кось части стены и потолка, шла лестница, о которой Достоевский не спроста упоминает дважды. Куда приводила эта лестница в «Адрианополе» мы не знаем, но в душе Свидригайлова не вела ли она по своим темным, неизведанным изгибам «в комнатку этак вроде деревенской бани, закоптелую, а по всем углам пауки?» Однако вряд ли такой комнаткой решается на веки вечные судьба Свидригайлова. Не для того Богом ниспосылаются человеку мытарства, чтобы приравнять его к паукам в дурной бесконечности.
Страшный по своему цинизму скептицизм, унаследованный русскими барами от французских энциклопедистов, порождает в лучшем случае разврат, в худшем — атеистическую мораль самодовольных буржуа. Свидригайлов, к счастью для него, от такой морали был далек и он обрекался теперь пройти через метафизические последствия своей порочной и преступной жизни на земле. Личность его как бы распадалась, дробилась. Начиналось для него то, что психиатрами принято ложно называть кошмаром, бредом, потерей чувства действительности, на самом же деле перед Свидригайловым приоткрывался краешек завесы, скрывающий от нас иную реальность — загробную область, где перед внутренним зрением человека встает чудовищное нагромождение всех его вольных и невольных грехов и сознательно совершенных преступлений.