Сон о девочке, снившейся Свидригайлову в мертвенно желтой комнатушке, продолжался, наваждение росло и близилось к своему страшному завершению. «Вот, уже совсем не таясь, открываются оба глаза: они обводят его огненным и бесстыдным взглядом, они зовут его, смеются». Что-то бесконечно безобразное и оскорбительное было в этом смехе, в этих глазах, во всей этой мерзости в лице ребенка. «Как! пятилетняя! — прошептал в настоящем ужасе Свидригайлов, — это... что ж это такое?» Но вот она уже совсем поворачивается к нему всем пылающим личиком, простирает руки... «А, проклятая! — вскрикнул в ужасе Свидригайлов, занося над ней руку — ... Но в ту же минуту он проснулся».
Девочке, загубленной Свидригайловым, было четырнадцать лет, но она видится ему во сне пятилетней, в силу бесовского наваждения. Свидригайлову снится не сама четырнадцатилетняя девочка во плоти, но ее душа, еще не тронутая грехом. Совершая насилие, он надругался над духовной сущностью девственности. Насилием он сознательно или бессознательно пытался исказить образ Божий в невинном создании и теперь, смертный грех, созданный Свидригайло- вым, шел на него войной в образе дьявольского наваждения. А на столе осталась телятина, облепленная насекомыми, — символ мертвой плоти собравшегося покончить с собой Свидригайлова.
«Кошмар во всю ночь! — он злобно приподнялся, чувствуя, что весь разбит; кости его болели».
На последних минутах, оставшихся Свидригайлову до самоказни, необходимо задержаться, разбирая, по возможности подробно, авторские замечания. В «Преступлении и наказании» значительно каждое слово, но есть там такие подводящие внутренние итоги страницы, на которых, как на столпах, стоит все это творение, часто поддержанное изнутри каким-нибудь беглым намеком. А вот попробуйте не посчитаться с ним и для вас пошатнется все изумительно стройно возведенное здание.
Итак, Свидригайлов очнулся. «На дворе совершенно густой туман и ничего разглядеть нельзя. Час пятый в исходе; проспал! Он встал и надел свою жакетку и пальто, еще сырые. Нащупав в кармане револьвер, он вынул его и поправил капсюль; потом сел, вынул из кармана записную книжку и на заглавном, самом заметном листочке, написал крупно несколько строк. Прочитав их, он задумался, облокотясь на стол.Револьвер и записная книжка лежали тут же, у локтя. Проснувшиеся мухи лепились на нетронутую порцию телятины, стоявшую тут же на столе».