Эту «порцию» Свидригайлов сам заказал еще вечером оборванцу. Надо же было хоть что-нибудь заказать раз нанимаешь комнату в таком учреждении как «Адрианополь»; и без того оборванец вопросительно смотрел на странного промокшего на дожде пришельца, ожидая очевидно распоряжений посущественнее.
«Свидригайлов долго смотрел на мух, облепивших телятину, и, наконец, свободною правою рукой начал ловить одну муху. Долго истощался он в усилиях, но никак не мог поймать. Наконец, поймав себя на этом интересном занятии, очнулся, вздоргнул, встал и решительно пошел из комнаты. Через минуту он был на улице».
Что же это была за ловля мух? Не начиналась ли тут автоматизация обреченного или, что то же, обрекшего себя на смертную казнь человека? Судя по дальнейшим замечаниям Достоевского, на опыте познавшего душевное состояние ведомого на казнь, выходит именно так.
«Молочный густой туман лежал над городом. Свидригайлов пошел по скользкой, грязной, деревянной мостовой, по направлению к Малой Неве... С досадой стал он рассматривать дома, чтобы думать о чем-нибудь другом. Ни прохожего, ни извозчика не встречалось по проспекту. Уныло и грязно смотрели ярко желтые, деревянные домики, с закрытыми ставнями. Холод и сырость прохватывали все его тело, и его стало знобить. Изредка он натыкался на лавочные и овощные вывески и каждую тщательно прочитывал». — (выделено мною — Г. М.).
Совсем как Достоевский, по его собственным словам, когда везли его по городу на казнь! Подчеркнутое мною замечание автора, сделанное им как бы мимоходом, лишний раз показывает, что Свидригайлов идет не на самоубийство, но на самоказнь и потому чувствует и поступает, как приговоренный к смерти преступник.
«Вот уже кончалась деревянная мостовая. Он уже поравнялся с большим каменным домом. Грязная, издрогшая со- баченка, с поджатым хвостом, перебежала ему дорогу. Какой- то мертво пьяный в шинели, лицом вниз, лежал поперек тротуара. Он поглядел на него и пошел далее. Высокая каланча мелькнула ему влево».
«Ба! — подумал он, — да вот и место, зачем на Петровский? По крайней мере при официальном свидетеле».
Вот снова подтверждение той же мысли о Свидригайло- ве: казнь происходит на публичном месте при официальных лицах. Так собирались казнить Достоевского на Семеновском плацу. Но самоубийца, чтобы умереть, ищет укромного места.
«Он чуть не усмехнулся этой новой мысли (казнить себя, так сказать официально — Г. М.) и поворотил в -скую улицу. Тут-то стоял большой дом с каланчей. У запертых больших ворот дома стоял, прислонясь к ним плечом, небольшой человек, закутанный в серое солдатское пальто и в медной ахиллесовой каске. Дремлющим взглядом холодно покосился он на подошедшего Свидригайлова. На лице его виднелась та вековечная брюзгливая скорбь, которая так кисло отпечаталась на всех без исключения лицах еврейского племени. Оба они, Свидригайлов и Ахиллес, несколько времени молча рассматривали один другого. Ахиллесу, наконец, показалось непорядком, что человек не пьян, а стоит перед ним в трех шагах, глядит в упор и ничего не говорит».
Необычное положение, неправда ли? Но о совершенной неизбежности этой встречи, отплывающего в «Америку» Свидригайлова с «Ахиллесом» еврейского происхождения, написал Штейнберг в своей замечательной, во всех отношениях прекрасной статье, озаглавленной «Достоевский и еврейство». К сожалению, он, как Ин. Анненский в своем несравненном очерке о «Преступлении и наказании», остается лишь в ходе и развитии замысла Достоевского, в узоре его мыслей, не упоминая о том, что этот творческий узор мысли органически совпадает с непосредственным глубочайшим процессом жизни, с самой сущностью бытия. Свидригайлов перед смертью не мог не повстречать хотя бы ничтожного представителя еврейства и это не только по мистическим причинам, о которых так остро и умно говорит Штейнберг. У Достоевского не мысль создает некое подобие жизненных явлений, но сама жизнь рождает мысль. Иннокентий Анненский, несомненно, знал это лучше нас, но молчал: годы шли тогда предреволюционные, интеллигентские и заговорить по существу о религиозном процессе, положительном и отрицательном в творчестве Достоевского, было бы бесцельно. К тому же, даже Анненский, будучи человеком своего времени, был в некоторой мере отравлен проклятым скептицизмом французского происхождения, подготовившим всероссийскую катастрофу. Но вернемся к Свидригайлову и представителю еврейства «закутанному» в серое солдатское пальто и в медной ахиллесовой каске.