А зе, сто зе вам и здеся на-а-до? — проговорил он все еще не шевелясь и не изменяя своего положения.
Да ничего, брат, здравствуй! — ответил Свидригайлов.
Здеся не места.
Я, брат, еду в чужие край.
В чужие край?
В Америку.
В Америку?
Свидригайлов вынул револьвер и взвел курок.
Ахиллес приподнял брови.
А зе, сто-зе, эти сутки (шутки) здеся не места!
А почему же бы и не место?
А потому-зе сто не места.
Ну, брат, это все равно. Место хорошее; коли тебя станут спрашивать, так отвечай, что поехал, дескать, в Америку.
Он приставил револьвер к своему правому виску.
А-зе, здеся нельзя, здеся не места! — встрепенулся Ахиллес, расширяя все больше и больше зрачки.
Свидригайлов спустил курок».
Если касаться здесь лишь одного разговора Свидригайлова с еврейчиком с каской пожарного на голове, то согласно справедливому утверждению А. 3. Штейнберга выйдет, что, по Достоевскому, имеет право на существование только тот, кто несет в себе живую жизнедеятельную идею нации, неотъемлемой частью и представителем которой он состоит и хочет состоять. Никакой созидательной идеи у Свидригайлова, истощившего себя в разврате, нет. Потеряв, в лице Дуни, последнюю надежду на спасение, он отвернулся от жизни окончательно. По очень верному замечанию А. 3. Штейнберга: «Свидригайлов возмущен до последней глубины идеей вечности или бессмертия, как дурной бесконечности, он восстает против вечного шага на месте, против вечного возвращения». Этим, добавлю от себя, он обнаруживает свою связь с русским ницшеанством до Ницше, недаром он двойник Раскольникова.
От мыслей о вечном возвращении можно сойти с ума, как сошел Иван Карамазов и впоследствии Ницше, или покончить с собою. Свидригайлов выбирает второй выход из расставленной ему самим чертом ловушки. Однако мы знаем, что не одни мысли о вечном возвращении сводят Свидригайлова в могилу и не они одни вызывают с его стороны неизбежность встречи с ничтожным на вид представителем еврейства. Все же эти мысли, соблазнявшие Свидригайлова, чрезвычайно сильно содействовали ее осуществлению. «И какая встреча, — пишет А. 3. Штейнберг как бы от лица самого Достоевского, — могла бы нагляднее воплотить перед ним (Свидригайловым) всю бессмыслицу существования, нежели встреча, с от века призрачно существующим евреем, с Вечным Жидом/ Подобно ручному «попугаю», он твердит везде и всегда свое жалкое: «здеся не места» — не место умирать, не место восстания против закона жизни и его непреложности. Пусть призраки скорбно довольствуются таким отрицательным утверждением жизни — истинно живой (курсив мой — Г. М.) — предпочитают этому проклятию самосохранения полное самоуничтожение. Лишь тот, кто не влеком своим Богом подобно жертве бессловесной, а сам пролага- ет Ему и помазанному Им Строителю путь вперед, имеет обязанность и право жить».
Эти строки очень точная и верная передача А. 3. Штейн- бергом того, что между прочим действительно думал и чувствовал Достоевский, когда писал о последних минутах Свидригайлова и создавал символ своего Ахиллеса еврейского происхождения. Но, кроме этого, было еще нечто очень важное за Свидригайловым и Ахиллесом во время их встречи и разговора. Ведь, скажи Дуня при свидании хоть одно ласковое слово Свидригайлову, страшная мысль о вечном возвращении, о дурной бесконечности если бы и не покинула его совсем, то сильно пошатнулась бы в его голове, а там, может быть, он оказался бы прав, предполагая, что Дуня перемолола бы его как-нибудь. Но Дуня истинного подвига совершить не хотела и не могла, и Свидригайлов погиб от тайных угрызений совести и безысходного отчаяния. Человек, уже порвавший связи со всем земным, стоял перед Ахиллесом. Нет, не живое начало, а душевная опусто- шеннность Свидригайлова неизбежно вызвала его встречу с Ахиллесом — представителем еврейства, утратившего навсегда, по мнению Достоевского, свою мессианскую идею и потому обратившегося в призрак, все еще бессмысленно жаждущий длить свое земное существование. Однако поставить на этом точку мог бы кто-нибудь другой, но никак не Достоевский, слишком хорошо и глубоко ведавший, что такое противоречие в духе. За явной опустошенностью Свидригайлова стояла невидимая, на первый взгляд, причина его самоказни и страшного, может быть дикого самопожертвования: он пал искупительной жертвой проклятого русского ницшеанства до Ницше. А убогий Ахиллес — представитель еврейства — якобы не имевший явных оснований жаждать жить, хоть и не был признанным мыслителем, но твердил свое мудрое «здеся не места» — нельзя умирать, надо жить, и такое утверждение есть величайшая благословенная правда.