2
Очнувшись от ужасного сна, Раскольников почувствовал, что сбросил с себя мертвое бремя преступных измышлений «и на душе его стало вдруг легко и мирно. Господи, — молил он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой... мечты моей».
Вот мгновение божественного вмешательства, знамение, данное свыше/ Но инфернальная воля не дремлет. Слишком далеко зашел духовный бунт Раскольникова, слишком глубоко пустил он корни в его душу и нет уже хода назад/ Надо неминуемо пройти теперь через кровавый опыт. Все же, предельная последняя глубина человеческой души, ее сердцевина, созданная по образу и подобию Божьему, остается непричастной греху. Оттого и возможно конечное раскаяние преступника.
Иннокентий Анненский в своей «Первой Книге Отражений» говорит: «Чёрт вошел в «Преступление и наказание» лишь эпизодически, но в мыслях место его было, по-видимому, центральное и, во всяком случае, значительное. Это несомненно». Странно было бы сомневаться в глубочайшей верности этого замечания, когда сам Достоевский вкладывает в уста Раскольникову роковые слова: «Я ведь и сам знаю, что меня чёрт тащил... Старушонку эту чёрт убил, а не я...»
Тут не пустая отговорка, не наивная попытка сложить с себя вину, хотя бы на кого-то, в действительности не существующего, тут подлинное свидетельство человека, прошедшего непосредственно через преступный опыт, переступившего через запретный порог и познавшего на себе власть темного потустороннего, но абсолютно реального существа. И, как окончательное разъяснение, как вывод из этого правдивого свидетельства, звучат ответные слова Сони Мармела- довой: «От Бога вы отошли и Бог вас поразил, дьяволу предал».
Изучая художественное произведение, нужно, прежде всего, не отрываться от текста, надо срастись с автором, со- творчествовать с ним, отложив попечения о критике, потому что где критика, там и критерий — заранее готовая искусственная мерка, прилагаемая к искусству, не ведущая, во всяком случае, к постижению творчества.
Сочиненная Раскольниковым теорийка, со ссылкой на Наполеона, сама по себе стоит не много; это всего лишь «ипе theorie comme une autre", сфабрикованная в оправдание одинокого, надменного, гордого лежания в убогой конуре. «Был он очень молод, — пишет Достоевский о своем герое, — и, следовательно, отвлечен». Из молодой отвлеченности Раскольникова является его бездушное отношение к людям, как к фигуркам из папье-маше, которых можно переставлять на доске или валить по собственному произволу. Привязанность Раскольникова к сестре и матери далека от любви к ближнему, завещанной нам Евангелием. Это привязанность, не освященная религиозным сознанием, почти полностью биологическая, душевно-телесная. Родственные кровные связи не ведут нас к духовному просветлению, но, напротив того, преграждают нам путь к нему. Не потому ли сказано Спасителем: «И враги человеку домашние его».
Письмо от матери, полученное Раскольниковым за день до того, как убил он ростовщицу, не только не удержало его от убийства, но еще способствовало преступлению. Не материнскую нежность почерпнул он из письма, но злобу и ненависть ко всему и ко всем за то, что оно напомнило ему, в какой бедности жилось сестре и матери. Он вынес из него лишний довод к оправданию своего злоумышления. Между прочим, мать писала, что высылает ему тридцать пять рублей — сумму, на которую можно было скромно прожить в те времена целый месяц. Таким образом, ходом самой жизни отнималась у Раскольникова возможность сослаться хотя бы на неотложную материальную нужду. Казалось, он стоял перед свободным выбором между светом и тьмой. Но уже слишком глубоко проникло в его сердце им же самим возлелеянное зло. И вот, по получении письма и тотчас после свыше ниспосланного сна о замученной лошади, завладевает им «дух глухой и немой».