Дону Фелипе де Фуэнтесу не суждено было дожить до наступления скучных времен. Через полгода после этого разговора он погиб в очередной стычке "святого братства" с разбойниками...
Каса де Фуэнтес, фамильный замок нескольких поколений предков Фелипе, находился в районе Лас Вильяс, к северо-востоку от Саламанки. Помимо замка, на принадлежавшей семье территории располагалась деревня, где жили крестьяне-арендаторы. После нелепой гибели Фелипе арендная плата осталась единственным источником доходов Росарио. По счастью, их честнейший и строжайший управляющий не позволял крестьянам обманывать хозяйку.
Несколько лет донье Росарио с Пепе Крусом удавалось удерживать Мануэля от попыток отправиться на войну с маврами. Но, когда стало известно о готовящемся наступлении на Гранаду, его решимость возобладала над уговорами. Не помогли даже чары юной Долорес де Сохо, которой Мануэль посвящал сонеты в стиле тосканца Петрарки.
В дороге оруженосец следил за тем, чтобы в стремлении к приключениям молодой сеньор не вовлекся в какую-нибудь опасную историю. Ему это удавалось до тех пор, пока случай не разлучил его с Мануэлем в небольшом городке Талавера де ла Рейна, в провинции Толедо.
С утра молодой дворянин намерен был без отлагательства продолжить путь на юг. До Кордовы оставалось всего несколько часов верховой езды. Но Пепе сказал, что разумнее немного задержаться в городе, чтобы побывать на аутодафе, так как их отъезд в такой момент мог быть неверно истолкован хозяином и постояльцами трактира, где они ночевали.
- Дон Мануэль, - увещевал Крус, - в наши времена лучше не делать того, что простые, но набожные люди сочтут пренебрежением к вердиктам Святой Палаты. В Кордову мы не опоздаем, я в этом уверен. Да и лошади наши наберутся сил. Пойдемте вместе со всеми на площадь, потом вернемся, подкрепимся - и в дорогу.
Мануэль обдумывал эти слова, пока коренастый бородач Пепе помогал ему надеть поверх обитого шелком пластинчатого доспеха плащ с гербом Фуэнтесов: серебряный единорог на лазурном поле. Отец никогда не обсуждал с ним деятельность инквизиции, но мать совсем недавно рассказала сыну нечто, что выбило его из колеи и изменило все его представление о мире, в котором он жил.
- Твой отец не знал того, что узнаешь сейчас ты, - молвила Росарио в тот вечер при колеблющемся пламени свечей. - Он бы этого никогда не понял, и я щадила его чувства. Но груз тайны слишком тяготит меня. Я долго колебалась и, в конце концов, решила, что ты имеешь право знать.
Так Росарио раскрыла сыну опасный секрет своей семьи. Мануэль узнал, что по материнской линии она происходила от альбигойцев, бежавших из Тулузы в королевство Леон в те времена, когда папа объявил их учение ересью и вся мощь христианского мира обрушилась на Южную Францию. Людей тысячами сжигали на кострах, не считаясь ни с происхождением, ни с заслугами.
- Но ведь мы с тобой не еретики, матушка! - воскликнул Мануэль. Увидев некоторую нерешительность на красивом лице Росарио, он с тревогой спросил: - Или же ты разделяешь их взгляды?
- Меня воспитали в католичестве, - мать на мгновение коснулась пальцами локона за ухом, - жест, хорошо знакомый сыну и указывающий на внутреннее смятение. - Про учение "добрых людей" я знаю очень мало, и все-таки в нашей семье из поколения в поколение передают какие-то основы этого учения, и мы традиционно храним их в своей душе. По правде говоря, это очень опасные вещи. В наши дни можно попасть на костер и за меньшее, но ведь эти вещи тоже важны, Манолито!
- И что это за важные вещи? - Мануэль не имел никакого представления, о чем говорит Росарио, но он знал, что не только отец ценил ее за цепкую память и острый ум. Сама "Латинянка" отличала ее среди своих учеников. Мануэль с детства привык не пренебрегать суждениями матери.
- Я знаю очень мало об этом, - ответила матушка, - ведь с тех пор прошло столько времени. Но я убеждена, что если бы Спаситель все еще находился среди нас, он никогда не одобрил бы убийств - ни еретиков, ни мавров, ни иудеев, ни людей, занимающихся ведовством. Господу противны любые формы человеческих жертвоприношений, какими бы благочестивыми словами они ни назывались. Ведь об этом прямо говорится в Святом Писании. Все человеческие души - мужчин и женщин, бедных и богатых, христиан и неверных - равны между собой, всем без исключения милосердие Господа дарует возможность спасения.
Впоследствии мать и сын еще не раз возвращались к этим темам, и постепенно Мануэль перестал пугаться странных, непривычных идей "добрых людей", которые два с половиной столетия назад отдавали за них свои жизни. В чем-то он даже стал симпатизировать этим неведомым альбигойцам и их необычным представлениям о мироздании.
Именно поэтому ему было так трудно убедить матушку в необходимости отправиться на войну с маврами. Когда стало ясно, что ее беспокойство о сыне не в состоянии удержать его, Росарио сменила тактику. Теперь она пыталась втолковать Мануэлю, что это неправедная война, что мавры ничем не хуже и не лучше католиков, что они такие же люди.
Мануэль ничего не мог противопоставить доводам матушки, и, в конце концов, он просто заявил, что такова была бы воля отца, после чего Росарио прекратила споры.
Сейчас, думая обо всем этом и спрашивая себя, что же именно толкает его на участие в походе на Гранаду, Мануэль честно признавал: это не ненависть к иноверцам и даже не преданность королеве, а тяга к приключениям и желание украсить свою жизнь доблестью.
- Дон Мануэль, пора идти на площадь, - напомнил Пепе.
Молодой идальго нехотя уступил слуге, и они покинули трактирную гостиницу.
***
Народ, собравшийся на площади, был чрезвычайно возбужден и шумно радовался предстоящему зрелищу. С формальной точки зрения инквизиция не присуждала к смертной казни. Она лишь признавала человека виновным, после чего передавала дело светскому суду, который всегда, без единого исключения, приговаривал провинившегося к сожжению на костре. В тех случаях, когда осужденный признавался виновным, приговор часто приводился в исполнение сразу после его оглашения, которое и называлось этим словом - "аутодафе", т.е. "акт веры". Поэтому в массовом сознании понятие "аутодафе" и следовавший за ним костер стали синонимами.
Люди продолжали прибывать, все толкали друг друга, пытаясь протиснуться поближе к возвышению, на котором уже восседали алькальд и инквизиторы. Повсюду среди толпы виднелись коричневые рясы и капюшоны доминиканцев. Поднялся сильный ветер, но никто не обратил на него внимания, потому что в тот же момент появилась процессия, следовавшая в сторону помоста. Мануэль понял это по внезапно грянувшему пению гимна, закачавшимся в воздухе хоругвям, а также по тому, как сразу усилились давка и гул в толпе. Раздались приветственные крики. Кто-то завопил:
- Смерть еретикам! Хвала католической церкви!
И многоголосый хор подхватил:
- Смерть им всем! Смерть неверным! Хвала католической церкви! Хвала Святой Палате!
Через несколько мгновений Мануэль стараниями Пепе, усердно работающего локтями, оказался поближе к месту действия и увидел своими глазами, как альгвасилы подталкивают понурого осужденного, облаченного в желтый полотняный мешок с изображениями чертей посреди языков пламени.
В стороне находился эшафот, обложенный дровами и сеном. Над ним красовалась надпись: "Бойтесь Бога и воздавайте хвалу Ему, ибо приближается час суда Его". При виде этого сооружения Мануэля передернуло от отвращения, и он вспомнил слова матушки о том, что среди людей, сожженных инквизицией, были и его далекие предки.
- Человеческие жертвоприношения, как бы они ни назывались, противны Господу, - пробормотал он, повторяя по памяти высказывание Росарио. Хотя говорил он шепотом, Пепе, казалось, что-то расслышал. Он сделал страшные глаза, и Мануэль замолчал, понимая, насколько оправдана осторожность старого слуги.