- Фабио, расскажи им, как этот марран оскорбил тебя, - предложил кто-то, сидевший спиной к Мануэлю.
Лавочник одновременно возмутился и обрадовался. Возмутился, вспомнив то, о чем его просили рассказать, и обрадовался, что свел счеты с обидчиком, да еще и заполучил часть его имущества.
- Этот Толедано думал, что на него нет управы! Я ему: "Нужна мазь, чтобы свести бородавку", а он мне говорит, что не знает такой мази. Как вы думаете, если бы к нему пришел с этой просьбой еврей или мавр, он бы так же ему ответил? Смекаете?
Слушатели возмущенно загудели.
- Слишком мягкое наказание для таких, как он! - жалобным голосом заметил один из его собеседников. - Люди на костре очень быстро умирают от жары и удушья. Не успевают погореть в огне! Воистину, церковь проявляет к ним великое милосердие и великодушие. Надеется спасти их бессмертную душу, да только есть ли она у них?
- Скажите-ка, добрейший Фабио, - громко произнес Мануэль, и все удивленно обернулись к молодому незнакомцу. - Как вы все-таки догадались, что аптекарь втайне следует предписаниям своей прежней веры? Ведь он, как я понимаю, был крещен.
Сначала Фабио недоверчиво посмотрел на незнакомца, но изящные манеры Мануэля и его фамильный герб успокоили лавочника, и он, осклабившись, сказал:
- Так они же Христа продали. Как можно верить их крещению? К тому же он сам признался. Значит, так все и было.
- Это уж точно, - крякнул сидящий рядом с ним верзила, чьи густые брови и выступающие вперед надбровные дуги придавали ему сходство с каким-то устрашающим животным из рисунков в монастырских бестиариях.
- Если это не тайна, - настаивал Мануэль, - расскажите нам, как вы его раскусили. Ведь не все могут похвастаться такой проницательностью. Например, если позволено будет узнать, что вы написали в письме инквизиции?
Лесть подействовала, и Фабио с готовностью ответил:
- Да чего там писать? То, что все обычно пишут в таких случаях. Что у него в субботу дым не шел из дымохода. Значит, он не топил печь, потому что их вера запрещает делать это по субботам.
Мануэль медленно встал на ноги. Краем глаза он оценил обстановку. Дверь во двор находилась прямо за его спиной. Собеседники же сидели с другой стороны.
- Скажите, уважаемый синьор Фабио, когда была эта суббота?
- Где-то с месяц назад.
Месяц назад, то есть в середине марта, в Саламанке уже больше половины домов не топили печей по причине постепенно нарастающего весеннего тепла. Мануэль сильно сомневался, что в Талавере, расположенной южнее Саламанки, погода была в то время холоднее.
- Шел ли дым в ту субботу и из других печей этого города? - поинтересовался он, положив руку на рукоять меча.
Фабио не ответил. Ему не понравился тон собеседника, и он никак не мог понять, куда ведут настойчивые расспросы странного дворянина. Он тоже встал на ноги. Остальные с интересом наблюдали за разговором.
- А вы сами? Жгли ли вы в ту субботу дрова, уважаемый Фабио? - не отставал Мануэль. - Или, быть может, вы просто оговорили человека из-за несуществующей мази от бородавок? Впрочем, вернее другое. Вы, скорее всего, просто "смекнули", как вы выражаетесь, что можете безнаказанно присвоить десятую часть чужого имущества. Не так ли?
- Да что же это такое?! - Фабио так побагровел, что красной стала даже его бородавка. - Это еретик! - завопил он. - Защищает еврея, которого разоблачила святая инквизиция! Может быть, он сам из марранов! Бейте его!
Несколько человек, включая верзилу с мохнатыми бровями, вскочили на ноги и вынули из-за поясов кинжалы. Мануэль обнажил меч. Увидев это, лавочник и его приятели застыли на месте. Затем стали осторожно приближаться. Мануэль произвел резкое молниеносное движение, и меч полоснул Фабио по щеке. Тот заверещал, пытаясь остановить кровь руками. Остальные разом набросились на Мануэля. Ему удалось ранить еще двоих, и нападавшие отступили.
Воспользовавшись паузой, Мануэль выбежал во двор, ударом меча разрубил веревку, привязывавшую коня к металлическому кольцу в стене, вскочил в седло и пустил Цезаря в галоп. Несколько человек выбежали с криками вслед за ним, но Мануэлю удалось без труда от них оторваться.
Громкие стуки сердца и цокот копыт сплелись в каком-то диком пьянящем танце. Это была воплощенная радость движения, галопа, поглощения пространства. Мимо проносились холмы и строения, виноградники, масличные рощи. Мануэлю казалось, что, владей он искусством композиции, он записал бы свое переживание нотами: цокот копыт напоминал клавикорды, свист ветра был флейтой, толчки сердца - тамбурином.
Итак, он только что впервые пролил чужую кровь! Впервые ударил мечом человека - причем не на поле брани, а в трактире! И этим человеком был не сарацин, не мавр, а католик с бородавкой на щеке.
Все это было совершенно невероятно и лишено всякого смысла, но каким-то непостижимым образом именно в результате этого происшествия ощущение бессмысленности мироздания исчезло. Теперь перед молодым идальго расстилалась жизнь, полная опасностей и приключений. В ней было много жестокости и несправедливости. Но в ней было место и для благородства и мужества.
Одно достойно сожаления: таких, как Фабио, слишком много. По их мнению, доносы, казни, насильственное обращение иноверцев и конфискация их имущества, то есть попросту грабеж, являются достойными христианства методами. Одного такого Фабио можно проучить, как это сделал сегодня Мануэль. Но ведь спасти невинного от костра саламанкский идальго все равно не мог. И наказать всех таких Фабио - тоже.
***
Солнце стояло высоко над холмами. Порывы ветра стали мягче, спокойнее. Захотелось снять шлем. Конь шел теперь неторопливым шагом. Сердце в груди успокоилось. Опасность миновала: мужланы из трактира не стали преследовать его. Мануэль, показал им, что с ним не стоит связываться.
Если нет возможности установить справедливость повсюду, то, по крайней мере, ее можно устанавливать понемногу, то здесь то там, где это только в наших силах. Хотя бы потому, что, если когда-нибудь действительно состоится некое судилище, на котором будут взвешивать все совершенные при жизни поступки, не придется сказать: "Я даже не попытался ничего исправить". Не придется со стыдом признать: "Каждый раз, видя страдания невинных, я проходил мимо, так как не в моих силах устранить все царящее в мире зло". Можно будет с чистым сердцем молвить: "Да, я делал все что мог. Пусть хоть чуть-чуть, но способствовал воцарению справедливости. Пусть хоть в чем-то облегчил чьи-то страдания".
Может быть, после полученного урока этому лавочнику будет неповадно писать доносы на невинных людей...
Приближаясь к одинокой мельнице, Мануэль увидел, как вдали, среди нагромождения зданий, сверкнула на солнце длинная серебристая полоса Гвадалквивира. За рекой виднелись силуэты Кордовы. Вот то массивное здание с башнями на другом берегу, очевидно, было Соборной мечетью. Об арочном римском мосту через Гвадалквивир Мануэль тоже знал. А громада там, в стороне, вполне могла оказаться дворцовым комплексом Алькасар, где в последние месяцы жили король и королева.
- Ну что ж, Цезарь, мы у цели, и заслуживаем короткого отдыха!
Привязав коня к старому масличному дереву, Мануэль улегся под его ветви, положив шлем рядом с собой. Ветер играл с его волосами. Группа белесых облаков прямо над головой постепенно меняла очертания, превращаясь из ладьи в грифона.
В кустах непрерывно что-то стрекотало. Ленивый ветерок, медленные облака, тихие звуки. Все это убаюкивало и прогоняло беспокойные мысли, как, например, мелькнувшее где-то на задворках сознания опасение за судьбу Пепе.