Зачем? Напротив, я была бесконечно рада, что у нас в журнале «Молодая гвардия» появился писатель — какой-то коренной наш, старый боевой комсомолец, художник-большевик, человек необычайно ярко выраженного и идейного и морального склада, свежий и сильный талант.
Вот почему мне хотелось не ограничивать, а, напротив, помогать ему расширять его планы — передо мной был сильный человек, волевой, закаленный.
Как сейчас слышу этот глубокий, напоенный счастьем и гордостью голос:
— Вот я и опять в строю!.. Это же самое главное! Я опять в строю!.. Какая замечательная жизнь, какая жизнь открывается!..
Пока я ехала домой, в ушах у меня, как песенная мелодия, звучали эти слова: «Какая жизнь открывается!»
В последующие встречи, до отъезда Николая в Сочи, передо мной еще глубже раскрылись образ мыслей и характер этого замечательного, мужественного человека.
Сдержанно, не вдаваясь в подробности, как будто дело шло о самых обыденных вещах, он рассказал, как однажды он «убедился, что выбыл из строя».
— Высказывать своих чувств я, понятное дело, не мог: домашним моим и без того не легко. Особенно тяжело было сознавать, что ты отстал от товарищей. Сначала захаживали ко мне… Придут, газеты почитают, новости расскажут… Потом — все реже, все меньше. Я, конечно, и не подумал обижаться на этих ребят — что же, работы у них много, люди здоровые, молодые, жизнь манит… Вполне естественно… В некоторых людях, правда, пришлось разочароваться… но об этом жалеть не приходится: по крайней мере знаешь, что ждать тут нечего. Ясность во всем — дело очень полезное.
Голос его звучал спокойно, даже чуть насмешливо: и эти страдания он преодолел.
С особенной теплотой и нежностью он говорил о старом большевике Иннокентии Павловиче Феденеве:
— Чем я мог отблагодарить его, чуткого, прекрасного, за всю его заботу обо мне? Он будет у меня в романе, во второй книге… Фамилию изменю, а имя так и оставлю: Иннокентий Павлович. Старику это будет приятно, как ты думаешь?
— Еще бы!
Так это и было. Во второй части романа Павел Корчагин знакомится с Леденевым. В образе Леденева, «высокого богатыря с седыми висками», нетрудно узнать Иннокентия Павловича Феденева.
«У Корчагина и Леденева была одна общая дата: Корчагин родился в тот год, когда Леденев вступил в партию. Оба были типичные представители молодой и старой гвардии большевиков. У одного — большой жизненный и политический опыт, годы подполья, царских тюрем, потом большой государственной работы; у другого — пламенная юность и всего лишь восемь лет борьбы, могущих сжечь не одну жизнь. И оба они — старый и молодой — имели горячие сердца и разбитое здоровье».
Когда через несколько месяцев я читала в рукописи эти строки второй части романа, я видела перед собой улыбку Николая Островского, от которой всегда так хорошело его лицо, слышала его чуть глуховатый мягкий голос с оттенком милого лукавства: «Старику это будет приятно, как ты думаешь?»
Жизнь его в перенаселенной квартире в Мертвом переулке была очень нелегка. Кроме личных страданий, которые он сразу с таким искусством научился глубоко прятать в себя, ему постоянно докучали житейские заботы, неприятности. Бюджет семьи был сверхскромен. Как ни старалась Ольга Осиповна скрывать от сына постоянные материальные нехватки, как ни хлопотала она вокруг него, всегда бодрая, с шуткой на устах, он своим обостренным, тонким чутьем догадывался обо всем.
— «Все, все, говорю, мне понятно, матушка, не хитри: не блестящи наши финансы». А она мне: «Нечего, нечего вмешиваться в старухины хлопоты!» Начнет подшучивать, и я в долгу не останусь. Так, смотришь, и отшутимся от какой-нибудь неприятной ерунды, — рассказывал Николай, и легкие смешливые морщинки лучились вокруг черных незрячих глаз.
Всякие другие неудобства, связанные с жизнью в набитой людьми коммунальной квартире, улаживались Ольгой Осиповной уже за пределами комнаты.
— За этой «дипломатией» я уследить не могу! — посмеивался Николай.
Но были вещи, от которых даже при его выдержке никак нельзя было «отшутиться», например комната — сырая и холодная. Старые преданные руки матери содержали эту скверную мурью в образцовой чистоте, но воздух в комнате был затхлый и губительный для здоровья. Оставаться ему там дольше было невозможно.
Редакция журнала «Молодая гвардия» обратилась в ЦК ВЛКСМ с просьбой отправить Николая Островского в Сочи. Летом 1932 года он вместе с семьей поехал в Сочи.