Великая Отечественная война показывала неисчислимые примеры беззаветной храбрости наших воинов и высокие морально-политические качества их личности. В самых опасных случаях, даже попав в руки врага, наши молодые бойцы мыслили и поступали так, как учила их партия, их комсомольская совесть. Для меня, читателя, в образе Ивана Федоровича Проценко, деятельного, жизнелюбивого, смелого и высокопринципиального человека, воплощено самое живое влияние партии на краснодонских молодых храбрецов. И ведь опять же не в том дело, в какой обстановке это партийное влияние осуществлялось, — ведь все привычные условия общения партии с представителями молодого поколения уже исчезли, и жизнь, предельно суровая и смертельно опасная, заставляла общаться, влиять и учить людей в самых неожиданных условиях и обстоятельствах, которых никто не мог предусмотреть… Среди смертельной опасности, окружавшей в Краснодоне вообще каждого человека, такой партийный руководитель, как Иван Федорович Проценко, право, стоил целого десятка, целого райкома партии!.. Убеждена, что любой внимательный читатель так же воспринимал значение образа Ивана Федоровича Проценко в романе «Молодая гвардия». А когда, в завершающей главе романа, мы видим Проценко вновь выходящим на широкую дорогу возрождающейся советской жизни, этот образ тоже словно возрождается у нас на глазах, и все его черты и качества, уже знакомые нам, играют с новой силой и яркостью: да, неиссякаема всегда молодая мощь нашей партии!..
Документы подпольной борьбы, хранимые в партийном областном архиве, и факты, связанные с именами крупных партийных работников, показывают, что в Краснодоне действовала подпольная партийная организация. Краснодонские коммунисты помогли созданию «Молодой гвардии» и руководили ею. Думается также, что художественная и вообще историческая правда подвига молодогвардейцев не могла зависеть от того, сколько именно коммунистов старшего поколения руководило ими: главное ведь заключалось в глубине и типичности выражения. А образ И. Ф. Проценко всегда представлялся мне выразительным, глубоким и типичным для роли старшего идейного и нравственного руководителя молодежи и вообще советского народа в то тяжкое лето сорок второго года. Никогда не возникало у меня и мысли, что молодогвардейцы одиноки или оторваны от партийного руководства и что в силу этого они действуют без нужной уверенности, — нет, напротив: в их смелости всегда видно ясное и целеустремленное понимание событий!
Много лет я знала А. А. Фадеева, исключительно взыскательного художника в работе, особенно в период творческого изучения материала, обдумывания, вживания в образ и т. д. В то время как А. А. Фадеев приехал в Краснодон, партийные архивы, конечно, еще не были разобраны, и писатель многого еще и не мог знать. Любому просто умеющему внимательно вслушиваться было ясно, что Александр Фадеев, несмотря на огромный успех романа, уже готовился («как большинство писателей») «неоднократно возвращаться» к роману, «подправлять», совершенствовать. Эта выраженная вслух готовность еще и дальше работать над новыми изданиями романа особенно ярко показывала, что он был взыскательный художник-труженик в самом лучшем значении этого слова. И наверняка многие писатели, читая ту ошеломившую всех статью в газете «Культура и жизнь», считали, что уж к кому-кому, но к Александру Фадееву можно было обратиться иначе — с бережностью и доверием. Ему можно было бы дать серьезный и дружеский совет — в будущих изданиях романа, например, учесть и тот жизненный материал, которого ранее он еще не знал. Почему же это пожелание не было выражено с той заботой и доверием, которые он вполне заслужил? Никто, наверное, не смог бы тогда ответить на этот вопрос, хотя все и понимали, что все шло от Сталина, делалось по его приказу. Он возвышался над всеми, не сравнимый ни с кем полубог, высший закон над всеми и провидец всего и для всех, высшее проявление свершившейся великой победы над лютым врагом, высшая справедливость, — его власть и значение в ту грозную историческую эпоху выросли, как никогда ранее. Его указаниям должно было только следовать как высшему приказу партии, он один воплощал в себе этот закон. А почему все наивысшее и наимудрейшее было заключено только в нем — мы догадаться не могли. Появление статьи в газете «Культура и жизнь» было одним из бесчисленных проявлений культа личности, смысл и причины которого с великим мужеством и обоснованием открыла нам партия. Но в те годы была совсем иная историческая обстановка — и А. А. Фадеев поступил как дисциплинированный член партии и создал новую редакцию романа, которая как издание «дополненное и переработанное» вышла в 1951 году. О чем думал, что чувствовал в те дни Александр Фадеев, я могу только предполагать — разговора на эту тему у меня с ним не было. Вообще разговор с ним возникал спокойно и естественно — при встрече в общей работе. Поэтому у меня не осталось тех садняще-горьких воспоминаний, как у тех товарищей, с которыми он общался в минуты своей душевной боли.