Рабочий-мукомол долго жал руку коменданта.
Пришли две девушки. Они знают по-русски и предлагают свои услуги. Девушкам пришлось объяснить, что ни в переводчицы, ни в «сестры милосердия», как просят они, взять их невозможно. Березин рассказал им о дивизии имени Тудора Владимиреску[20], сформированной из румынских добровольцев, и они загорелись надеждой попасть туда.
В комнату проскользнул длинноногий господин в очках. У него щекотливое дело, как объяснил он сам.
— Что такое?
— Мы держим дом с красными фонарями...
— Ну и что? — Жаров не понял, о чем речь.
— Веселый дом, с девушками, понимаете, — заискивающе мялся господин.
— Публичный дом, что ли? Закрыть немедленно!
— Девушки не хотят, пан комендант, работы ведь нет, — пугливо озираясь, пятился он к двери.
— Закрыть!..
Через порог ввалилась большая группа скромно одетых людей.
— Мы пришли от всех рабочих города, — сказал один из них по-русски. — Приветствуем Красную Армию и большевистскую партию, благодарим и низко кланяемся нашим спасителям. Просим взять под охрану общественные здания, склады, предприятия, чтобы поддержать порядок.
Делегаты получили разрешение создать народную милицию и вооружить ее трофейными винтовками.
4Под вечер Жаров, взяв с собой Якорева и Валимовского, отправился проведать раненых. Полковой врач разместил их в удобном помещении, и бойцы лежали на чистых койках. Вера и Таня, помогавшие в уходе за ранеными, кормили бойцов.
Как и тогда, в первое утро на румынском берегу, Максим долго не сводил глаз с Веры. Где же он видел, ее? Догадка блеснула неожиданно: нигде не видел. Просто она похожа на его Ларису. Те же тонкие черты лица, острый подбородок с ямочкой, синие глаза, длинные ресницы. Только в глазах у Ларисы больше озорного лукавства. Эта строже.
Обходя раненых, Жаров каждому сказал теплое слово.
— А где ж Зубец?
— Его румыны на руках отнесли в свою лучшую больницу, — пояснил Якорев, — там он и лежит.
— Зря это сделали. У них своих забот много, — упрекнул майор Максима, и они вместе отправились к раненому.
Приземистое здание, сбитые ступени, облезлая краска. Бедность несусветная проглядывала из каждого угла.
— Это лучшая больница? — спросил майор женщину в белом халате.
— Да, у нас большие недостатки, — перевел ее ответ Валимовский.
Зубец лежал в небольшой палате, которая выглядела уютнее других.
— Товарищ майор, заберите меня отсюда, — взмолился солдат. — Без своих скучно, хотя народу бывает много: идут как к святому.
Затем Зубец долго рассказывал о своих гостях.
— А спрашивали такое — умора, — улыбнулся Зубец. — Одна девушка все допытывалась, правда ли, что у нас замуж не выходят. Выходят, говорю, все выходят, особливо если девушка кровь с молоком. Этого она совсем не поняла, руками замахала, не то крови, не то молока испугалась. Другая все об учебе разузнавала, всем ли девушкам можно учиться. Ей честь честью объяснил. А один все сочинениями Ленина интересовался, что в них о Румынии. Говорю, сказано, каждый народ сам себе хозяин, а помещиков и капиталистов вон, как сорную траву с поля.
— Смотри, какую пропаганду развернул! — засмеялся Жаров.
— Кончили с расспросами, — продолжал раненый, — сувениры требуют. А где их набраться, сувениров? Нож перочинный отдал, карандаши забрали, блокнот — чуть не по листочкам, кружка тоже пошла — все подчистую. Потом звездочку отцепил. Один паренек с завода выпросил. Говорит, пойду в свою дивизию Тудора. Расписывался у них в книжечках, автографы они собирали. Душевные люди.
Пришла санповозка, и, поблагодарив персонал больницы, майор отправил Зубца в свою санчасть.
К вечеру следующего дня передовой отряд Жарова пробился к Молдове. Несмотря на усталость, Андрей был возбужден и бодр. Разместив командный пункт на берегу реки, он собрался было поужинать, как дежурный радист прямо к окопу протянул ему наушники:
— Товарищ майор, приказ Верховного Главнокомандующего.
Москва салютовала советским воинам, освободившим первые румынские города.
5Станчиу Кымпяну не сиделось на месте. Целый день он ходил по улицам города, и все его существо пропиталось солнцем и воздухом свободы. Радостные лица людей, красные флаги, гордые и бесконечно добрые русские с автоматами на груди — все-все казалось неповторимой сказкой.
После трех лет тюрьмы он еще никак но мог освоиться с мыслью, что волен распоряжаться собой, может идти, куда хочет, говорить, о чем раньше приходилось перешептываться. Все твое — солнце, синее небо и цветы. Как же чудесна свобода! Ему за сорок, а хочется прыгать, как мальчишке.
Радость освобождения он познал нынче утром, когда вслед за сильной перестрелкой на улицах в тюремных коридорах вдруг необычно громко зазвенели связками ключей. У дверей камер появились солдаты с красными звездами на шапках и освободили всех политических.
Дома мать заставила сына снять полосатый тюремный костюм. Переодевшись, Кымпяну направил бритву. Из зеркала на него глянуло бледное, осунувшееся лицо с заострившимся подбородком и живыми черными глазами. Как ты постарел, Станчиу! Товарищи уговаривают отдохнуть. Но разве он может слоняться без дела, когда сердце ненасытно горит от жажды самой трудной работы?
Его особенно удивило, что русские ни во что не вмешиваются. Дело самих румын хозяйничать в городе. В здании примарии Станчиу присматривался к солдатам и офицерам и помимо своей воли сравнивал с тем, что видел когда-то. Все изменилось к лучшему. Совсем добрая экипировка. Новое оружие. У офицеров и бойцов смелые лица, твердые глаза. Эти люди знают, чего хотят. Они многое пережили, многому научились. Может, с некоторыми из них он, Станчиу, вместе воевал против Колчака и Врангеля? Как же и с чего начать разговор с ними? Он протиснулся ближе к столу, за которым сидели офицеры, и по-русски прочитал им из «Левого марша»:
Грудью вперед бравой! Флагами небо оклеивай! Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой!— Это марш, под который готова шагать и Румыния, — сказал Станчиу, обращаясь к офицеру в майорских погонах. — Но она еще не знает, как взять ногу.
Им заинтересовались, стали расспрашивать. Да, он был в плену, он сражался за победу русской революции, он принес в родной край ее голос, слова, оружие.
Как же незабываемы переживания первого дня свободы!
А поздно вечером после тысячи ночей, проведенных в тюрьме, ему было непривычно ложиться в чистую постель на белоснежную прохладную простыню. Свеж и ласков весенний воздух. Далеки и таинственны за окном звезды. Ни мрачных стен, ни решеток. Ни окрика надзирателя. Хочешь — спи, хочешь — мечтай. А хочешь — иди на улицу и пой любую песню. Ты все можешь.
Однако спалось беспокойно. С рассветом, когда тихо скрипнула дверь, он вздрогнул всем телом и вскочил с кровати. Только нет, не тюремщик возле него, а мать с поседевшими волосами. И хоть он бесконечно счастлив, горло ему сдавливают спазмы, и он готов разреветься, как ребенок. Эх, Станчиу, Станчиу, разве можно быть таким слабым? Тюрьма седьмой раз выпускает тебя за ворота, седьмой раз! А ты расчувствовался, как мальчишка. Распрямись же, поднимись во весь рост и гордо шествуй навстречу жизни!
Мать без слов поняла состояние сына и молча присела рядом, прижимая руки к груди. Один он у нее, и столько лет за тюремной решеткой. Есть от чего зайтись сердцу. Будет ли теперь счастье, за которое он так много страдал? Или снова тюрьма и одиночество ее беспросветной старости?
— Мы ведь не расстанемся, сынок? — склонилась она к подушке.
Станчиу знал, как тяжко ее одиночество и как мучительны тревоги за сына.
— Очень скоро, мама, мы будем вместе, навсегда вместе! А сейчас, мама, мне надо пробиваться в Букурешти.
глава четвертая
У ПОДНОЖИЯ КАРПАТ
Выбившись из скалистых теснин, Молдова сварливо шумит у самого подножия гор, отроги которых вздымаются за рекою. Затем, оставив горы, их капризная питомица становится тише и как бы отдыхает на просторах прикарпатской, долины. Ослепительное солнце без устали плещется в журчливой воде, но частые разрывы немецких мин разносят его на куски.