Отчаянная девушка. Ей очень нравится Румянцев. Но того трудно соблазнить. Или он так уж любит Таню и, несмотря ни на что, хочет остаться верным своему чувству. Яков чист душою, и Леон знает: он не нарушит даже дружеской верности. Он просто любит и молчит, переживает и глушит все проявления своих чувств. Чего бы ему не полюбить эту девушку? А может, она и нравится ему, а Леон ничего не знает? Упустит — поздно будет. Такая одна не останется. Разве настроить Таню, чтоб посодействовала? Нет, не захочет. Скажет, любовь — не утеха. Но может, у них, у Нади с Яковом, и сложится настоящая любовь?
Надя без удержу смеялась и шутила. Леон далее пожалел, почему нет с ними Румянцева. Как бы он держался с Надей? В противоположность подруге Таня больше молчала. Она как-то ушла в себя и счастливо улыбалась. Лицо ее словно светилось, но в глазах ощущалась непонятная настороженность. Как ни приглядывался к ней Леон, ему все не удавалось понять, что же случилось с девушкой. Но такая она ему нравилась еще больше. Нет, он ни на кого ее не сменял бы. Ни на кого. Даже на Надю!
Долго и сложно складывалась их любовь, очень долго. Зато теперь она напоминала ему самый крепкий и самый ценный сплав, в котором все ее и его стало чем-то единым,, нераздельным.
После ужина Таня, не одеваясь, вышла за порог проводить Леона. Но ее сразу обдало холодным воздухом. Леон распахнул полушубок и согрел ее своим телом. Таня нежно приласкалась к нему и долго простояла молча, прильнув щекою к его груди.
Нет, она не просто прильнула, а так, что он ощущал ее всю, живую, трепетную, покорную его любому желанию. Ему всегда удивительно хорошо с нею. Сегодня же еще лучше, хотя она далее не целует его, а просто стоит и ластится, как никогда.
— Я тебя очень, очень люблю, — тихо сказал он, крепче обнимая ее, — и, что бы ни случилась с тобою, знай и помни, очень люблю.
— А ты знаешь...
Она запнулась и умолкла.
— Что?..
— Боюсь...
— Ну, чего ты боишься? Все равно скажи.
— У нас бу-дет ре-бе-нок... — выдохнула Таня жарким шепотом.
Леон чуть не задохнулся и с минуту не мог вымолвить ни слова. Но по тому, как он обнял ее, как молча нашел ее губы, как билось его сердце, она разгадала все его чувства, все мысли, и ей не нужно было слов.
— Я знаю, мы будем счастливы, — заговорил наконец Леон, — я немедленно отправлю тебя к себе домой.
— Вот дурной, не скоро же еще... месяцев через семь с лишним.
— Все равно отправлю. Завтра же доложу генералу.
— Право, сумасшедший! — счастливо засмеялась Таня.
— Нет, нет, иди спи, отдыхай, — заторопил ее Леон, — а то простужу еще, ты не смеешь теперь рисковать, слышишь, не смеешь.
глава четвертая
ВИТАНОВСКАЯ ЭПОПЕЯ
Переглянувшись, Максим и Оля, как им казалось, незаметно выскользнули за дверь. Тесно прижались друг к другу, безмолвно вглядываясь в белесую муть февральской ночи. Стало очень тепло, и редкие снежинки, порхавшие в воздухе, мгновенно таяли на пылающей щеке и освежали. Было так радостно, будто сердце переполнено от сил, которым нет выхода.
— Оленька, взять бы тебя на руки да нести бы, родную, нести и нести! — жарко зашептал Максим.
— Ну, куда ты понесешь, куда? — прижималась к нему Оля.
— А хоть куда, хоть в гору, только б нести...
Девушка мечтательно заулыбалась, представляя, как бы это выглядело. Разве знала она, что через несколько часов он и в самом деле понесет ее на руках, понесет через эту дорогу, в гору... понесет, оставляя на снегу кровавый след.
Голев невольно подслушал разговор, крякнул от удовольствия.
— Ну, воркуйте, воркуйте, птенцы, — ласково произнес он и направился в избу, где обосновались на ночь разведчики.
— Ах, батька, батька! — только и выговорил Максим.
Войдя в избу, Тарас сел за стол, и Акрам предупредительно налил ему кружку чаю.
— Видел наших? — добродушно кивнул он в сторону двери.
— Видел, — вздохнул Голев. — Славная девка, на Людку мою похожа: тоже с характером. Только моя построже, как Таня.
Молча выпили чаю.
— Эх, дети, дети, — разохался вдруг Тарас, — любо с ними и тяжко. Растишь вот, растишь, а тут война — ищи, собирай их. Поверишь, Акрам, прямо клубок спутанных волос, — покачал головою старый бронебойщик, — прилипли к незажившей ране: тронешь — и кровоточит.
— Чего там, известно, — посочувствовал молодой башкир.
— А где она? Жива ли, нет ли? Поверишь, ночи не сплю — все о ней и о ней, — заговорил Голев. — Эх, Людка, Людка, найду ли ее?
— Найдешь, Тарас Григорьевич, верю, найдешь!
За разговором они вроде не замечали молодежи, расшумевшейся за тонкой перегородкой. Оттуда неслись шутки, слышалась песня, но порой ее заглушали смех и споры.
— Теперь бы домой на месячишко! — размечтался Акрам.
Гармонь за перегородкой заиграла гопак.
— Национальный танец Семена Зубца, — торжественно объявил Соколов, и все захлопали в ладоши. — Перестань ты читать, ученый человек, — повернулся Глеб к разведчику, уткнувшемуся в книгу.
— Что ты смешки корчишь? — привстал Зубец. — Ты знаешь, какая книга? Может, я жить без нее не могу.
— Браво Сеник! — закричал Максим, уже возвратившийся с улицы. — Книга в жизни что компас в море, без него никакой корабль не может курсировать.
— Зубчик — кораблик без компаса, — пошутил Глеб.
— Сеня, Сенек, — подскочила к нему Оля, — давай спляшем!
Зубец положил книгу, одернул гимнастерку и молнией метнулся по комнате: его естественно и просто увлекла за собой бурная мелодия украинской пляски. Маленький и верткий, он выделывал такие коленца, что казалось удивительным, как он держится в воздухе.
— Видал?.. — подмигнул Максим Глебу.
— Талант, ничего не скажешь, только руками разведешь, — произнес Глеб, не спуская с разведчика восхищенных глаз.
После бешеной «мельницы» Зубец вмиг застыл на месте...
Оля незаметно сделала гармонисту знак рукой, и он стал играть в чуть замедленном темпе. Ее движения — сама грация: плавные, ласкающие, зовущие. Вот она прошлась по кругу, часто перебирая ножками, грациозно заламывая руки за голову; вот выскочила на середину и закружилась, раскинув руки в стороны; вот собрала их, скрестив на груди, и лебедем плавно поплыла. Она как бы жила в музыке, перевоплощая ее чудесные ритмы в удивительно красивые движения рук, ног, всего своего прекрасного молодого тела, сильного и послушного, вызывавшего восхищение и зависть.
Казалось, ее жесты, улыбки, взгляд веселых глаз — все сходилось в одном фокусе, у места, где стоял партнер, Семен Зубец. Но так лишь казалось. На самом деле все было адресовано другому, который стоял позади Зубца, сильный, мужественный, с улыбчивым обветренным лицом. И каждым своим движением, жестом, каждым взглядом девушка как бы говорила ему: а вот посмотри, какая я есть, а вот видел это, а вот, хочешь, буду такой или такой! Хочешь, загрущу! Хочешь, развеселюсь, не остановишь! Ну смотри же, смотри!..
В бешеном темпе она пошла последний круг, наклоняясь то вправо, то влево, улыбаясь всем и особо ему одному, своему Максиму, выделывая столь виртуозные па, что никак не запомнить ни одного отдельного движения, потом выскочила на середину круга и вдруг замерла.
И сразу оглушительный взрыв!
И не взрыв даже, а сотни, тысячи взрывов. Мигом по-вылетели из окон стекла, сильная волна погасила свет.
— Ложись! — крикнул Якорев. — Ложись!
— Не иначе артподготовка! — определил Голев.
— Максим, что же будет, а? — шепнула Оля.
— Ничего, сестренка, буря кончится, и море утихнет.
Пять... десять минут гремел артиллерийский гром, все вздымавший на воздух. Скорее по привычке, чем по необходимости, бойцы ощупали автоматы с дисками и к поясу прицепили гранаты, хоть мало кто верил в возможность боя: ведь впереди еще позиции целой роты.