Мария запела. Голос у нее мягок и звучен, приятен. Чем-то милым, близким и домашним повеяло на солдат, что-то дрогнуло в душе и больно заныло. Каждый вспомнил и семью, и доброе мирное время, и песни тех дней.
Ах, война, война, далеко ты завела солдата! Не скоро еще увидит он дом свой, родную землю. Ан нет! Скоро уж, возражает он самому себе. Скоро! Скоро! Недолго осталось шагать по военным дорогам, лежать под огнем, слушать грозную музыку боя. Недолго!
А Мария пела дивную словацкую песню-легенду, и звучала в той песне и горечь жизни ее народа, и надежда на богатырей, которые придут на эту вот землю и освободят ее от насильников и палачей.
На одной из Шавницких гор, говорилось в песне, на вершине Ситнагоры, живут заколдованные врагом солдаты, живут и не могут биться за свой народ. Враг-чародей заворожил их руки, заслепил глаза, усыпил их буйную душу. Но будет время, придет богатырь из-за гор — и солдаты воспрянут и вместе с ним освободят свой народ от вековечной беды.
— Гей, человече! То так было, — говорил старик, — так было! — И он, оглядев всех, скучившихся у костра, снова обратился к Голеву: — И вот, человече, все так сполнилось, как народ молвил: пришел тот богатырь-освободитель, расколдовал наших солдат и вот сидят они и вместе с вами против общего ворога бьются...
4Таня упала, уткнувшись в снег. Неужели все? Занемевшее тело стало бессильным и безвольным, уже не способным ни к какому сопротивлению. Ею овладела вдруг необыкновенная жажда покоя. Казалось, легче умереть, чем двинуться дальше. Только кошмар пережитого, все эти часы неотступной погони мучительно жгли мозг: и веселье предпраздничной ночи, и смертный огонь, и нежданный плен, и побег с погоней. Бедная Надя. Как чудовищна ее смерть. Уже лишенная сил, она кусалась и царапалась, не сдаваясь до последней минуты. Мгновенное воспоминание вдруг придало Тане новые силы. «Нет, и я не дамся. Ни за что не дамся!» — мысленно твердила она, упрямо карабкаясь в снежную гору с решимостью во что бы то ни стало уйти от погони. Но скоро силы ее иссякли, и она опять уткнулась в снег, жадно хватая ртом воздух.
— Дыши носом, слышишь, носом, — упав рядом с нею, заботливо напомнил Моисеев. — Легкие обморозишь.
Девушка не смогла ответить. Над головой просвистела автоматная очередь. Трудно уйти, ой трудно. Только ни ей, ни Моисееву и в голову не приходила мысль поднять руки. Ни за что! Майор молча осмотрел автомат. Последний магазин. А там хоть голыми руками бери. Нет, надо рискнуть. Иначе плен и гибель.
— Беги, Танюша, кустарником, — тяжело задышал Моисеев. — А выбежишь в горку, обожди.
— Товарищ майор!
— Беги, говорю.
— С вами хочу...
Моисеев грозно нахмурил брови.
— Не перечь и беги, я знаю, что говорю.
Таня метнулась в гору, и по ней застрочили из автомата. Моисеев с болью глядел вслед: проскочит или не проскочит? Ох как же трудно посылать человека на смерть. Не легче и оставаться. Однако пора, и он рванулся следом за девушкой. Добежав до кустов, круто свернул в сторону и залег. Выждав, пока Таня выбралась в гору, Моисеев насторожился. Как он и думал, немцы продолжали погоню. Сейчас или смерть, или... Он не успел закончить мысли. Из пятерых осталось трое. Одного из преследователей он уложил в самом начале. Час спустя удалось подбить второго. Немцы легко ранили его в руку, пробили пулей ухо. Липкая густая кровь все еще сочится и, стекая по шее, мокрой холодящей массой липнет к плечу. Что ж, и трое против одного — Таня безоружна — это немало. Двое из них ближе, третий отстал и движется сзади. Упорны, однако. Пять часов гонки измотали вконец.
Из низины, крадучись, поднимались горные сумерки. В темноте легче уйти, скрыться. Впрочем, утешение невелико. Беспощадный татранский мороз страшнее гитлеровцев. Нужен иной выход, и Моисеев замер за кустом. Немцы приближались. Сейчас должно наконец решиться все. Вот до них уже и сто метров. Вот еще ближе. Он прицелился, дал очередь... потом еще и еще. Двое из преследователей уткнулись в снег. Третий схоронился за кустами. Моисеев с сожалением посмотрел на автомат. Магазин пуст. Но что это? Далеко-далеко, в Витанове, загорелся вдруг бой. Даже отсюда слышно, жаркий бой. Моисеев воспрянул духом. Приподняв из-за веток голову, он радостью увидел, как последний из трех его преследователей, бросив своих и прячась за кусты, ударился в бегство. Наконец-то! Моисеев начал осторожно спускаться вниз. Убил он их или не убил? Оба лежали не шевелясь. Он дважды скомандовал «хенде хох», ответа не было.
Тогда он смелее начал сближение, выставив перед собою уже незаряженный автомат. Однако стоило ему сделать несколько шагов, как один из немцев быстро поднял голову и прицелился. Трудно сказать, что помешало ему, только выстрелить он не успел. Моисеев в два прыжка оказался рядом и выбил из его рук оружие.
— Таня, сюда! — успел он крикнуть, уже барахтаясь в снегу.
Схватка была ожесточенной. Немец впился пальцами в лицо, чуть не разорвал рот. Укусив его за руку, Моисеев ощутил привкус чужой крови и непроизвольно чуть ослабил руки. Немец мигом воспользовался этим и опрокинул его навзничь. Насев на него, он надсадно бил кулаками в грудь, в шею, в лицо. Моисеев задыхался от боли, от злого бессилия справиться с немцем.
— Хенде хох! — вдруг раздался хриплый голос над ухом.
Остолбенев, майор решил, что теперь все кончено. Видно, и второй немец тоже не был убит, и Моисеев, стремясь обмануть преследователей, сам попал в ловушку.
Озверевший толстяк замахнулся и со всей силы ударил его в лицо. Сразу зарябило в глазах, и Моисеев перестал видеть, слышать, чувствовать...
5Выстрел грохнул совсем близко, и кто-то побежал. Дозорные переглянулись: разведчики сзади, а выстрелы спереди. Так кто же и в кого стреляет? Затаились. Опять тихо. Осторожно продвинулись чуть вперед. Ух ты, смотри! В ста шагах закачались ветки молоденьких елок. Кто-то есть. Зубец вскинул было автомат, но Голев опустил на него руку. Тсс... Из-за елок выглянул немец.
— Хенде хох! Ауфштеен! — крикнул Голев.
— Выходи, стрелять будем! — щелкнул затвором Зубец.
Двое немцев потянули вверх руки.
— Зубчик, мы, не стреляй!..
Бойцы вздрогнули, и у них перехватило дыхание.
— Таня! Товарищ майор, вы!.. — рванулся Зубец на знакомый голос. Но сердце его сразу дрогнуло. Оба они — и Таня, и Моисеев — едва держались на ногах. Их посиневшие и обмороженные лица сплошь в кровоподтеках, изодраны и исцарапаны, в запавших глазах лихорадочный блеск.
Бойцы мигом скинули шинели, чтоб быстрее согреть окоченевших. Подошли разведчики и, смастерив носилки, обоих понесли в полк.
В последней схватке Моисеев не рассчитал своих сил, и, если б не Таня, конец бы обоим. На голос майора девушка бросилась вниз, молниеносно схватила автомат убитого немца и в упор расстреляла того, кто насел на Моисеева.
Оставив Таню в санчасти, Зубец заспешил на пункт связи, но полк снова в движении, позвонить Самохину невозможно. Правда, радист обещал разыскать его по рации, и, пока он вызывал комбата, Семен успел, просмотреть письма. Ему тоже есть. Он нетерпеливо разорвал конверт. Ну, конечно, от нее, от Василинки. Девушка писала с Верховины о лесах и горах, о людях, о своей учебе. Нет, она не останется в стороне от новой жизни. Пусть помнит Семен, у него верная подруга, которой он дороже всего на свете. Зубец загорелся было ответить сейчас же. Но надо догонять Самохина. Разве мыслимо, чтобы он не свиделся с Таней? Нет, нет и нет! Выпросив у помощника Моисеева верховую лошадь, он быстро оседлал ее и помчался вдогонку за комбатом.
Нагнал его он на узкой лесной дороге.
— Товарищ майор, — подскочил запыхавшийся Зубец, — товарищ майор! — И, склонившись к Самохину, так и обдал его горячим шепотом: — Таня, Таня жива... Только что нашли, с Моисеевым...
— Где, где она? — чуть не задохнулся Леон.
— Езжайте скорее в санчасть, не то увезут в медсанбат. Берите мою конягу и летите туда.
Оставив за себя заместителя и взяв разрешение у Жарова, Леон помчался назад. Но, как ни спешил и как ни гнал лошадь, Тани он не застал. Сменив коня, помчался дальше. Догнать бы хоть в медсанбате!