Уходя, он смотрит на уже чужие предметы,
дверь в стеклянных квадратах,
портьеру на медных кольцах,
узкое зеркало. Он герой своего романа
(фильма?), с сумкой через плечо едущий на вокзал.
Будущее звучит в нем, затмевая другие звуки,
и случайные впечатленья образуют узор,
осмысленный и чудесный.
Все сходится, вот сейчас все сойдется,
и дымчатая дорога в окне, и чай в подстаканнике,
и чей-то давний взгляд, и вот этот дядька,
сидящий напротив.
Еще слова старость нет в его лексиконе. А между
тем уже тени ложатся за ним иначе. Уже непридуманное
будущее начинается в нем — как город,
исподтишка начинающийся наутро.
Портал эйхштеттского собора
Sehr viele Weite ist gemeint damit.
Посмотрим на эти лица, встающие друг над другом —
мы же и видим сперва лишь лица, затем
видим бороды, затем уже все остальное,
жезлы, тиары, раскрытые книги — посмотрим
на эти удивленные лица, принимающие свое удивление,
как должное, уверенные, что все это правильно,
и то, где они оказались, и то, что они удивляются.
(Мы удивляемся тоже, глядя на них, мы хотели бы
так уметь удивляться.) Они восстают и восходят,
сходясь в вышине, над высокой, но, по сравненью
с той вышиной, где они сходятся, низкою дверью,
ведущей в собор. Они сразу все уже здесь. И у них
много времени. Время разрушает их, разумеется.
Машины на площади обдают их, хрипя, выхлопными
газами. Они уже забраны сеткой, еле видимой, все-таки
сеткой. Но времени у них по-прежнему много,
так же много, как было у меня пятилетнего, так же
много, как у вот этой, над урной с только что выброшенной
оберткою от мороженого кружащейся, бесконечно, осы.
Они всегда удивляются, улыбаются, всегда, удивляясь,
всегда уверенные, что все это правильно, эта площадь,
и эти машины, и этот очерк холмов за собором,
и тот, кто стоит и смотрит на них, задрав голову,
тоже. И ничего не надо бояться.
(Я прохожу мимо них почти каждый день,
по дороге в университет и обратно.
Я все-таки иногда забываю посмотреть на них, проходя.)
Памяти Е. И. М
1
«И конечно я помню тот вечер…»
И конечно я помню тот вечер, когда я понял,
что она умрет. У нее был рак. Я услышал,
из-за стены, как, вызывая ей скорую
и думая, наверное, что я уже сплю,
моя мать сказала, очень отчетливо: рак. Я не спал.
И потом я видел ее в последний
раз, еще живую, уже очень страшную,
приподнявшуюся в постели. Ей было
семьдесят пять, мне двенадцать.
Она спросила меня светским тоном
о школьных моих успехах. Впервые в жизни
ей не было до меня вообще никакого дела.
2
«Но я не помню…»
Но я не помню, удивительным образом,
того, о чем мне рассказывали впоследствии:
как я попросил оставить меня одного
в той комнате, где она лежала в гробу,
как сидел, один, в этой комнате, полчаса, если не дольше.
Я помню только мартовский, мокрый
день, талый снег, первые лужи.
Отец увез меня за город. Сквозь черные ветви деревьев,
чертившие на ветру свой узор,
просвечивала весенняя, бледная, неуверенная в себе синева.
На даче, где я не был с зимних каникул,
все вещи смотрели куда-то в другую сторону.
3
«У нее был, судя по всему…»
У нее был, судя по всему, довольно ужасный характер.
Это видно даже на фотографиях, тех немногих,
что у меня сохранились, очень блеклых,
очень любительских.
Есть совсем ранние, двадцатых годов, где она молодая,
очень красивая, с прелестным тонким лицом,
капризною складкой губ, смеющимися глазами.