проплывают сквозь отраженья. Одинокий турист
перед очень
средневековым собором стоит не понимая, куда он попал.
Никто не
понимает этого. Отовсюду видны холмы — или то, что
выглядит отсюда холмами: все та же равнина,
впускающая, как только
ты поднимешься по серпантину, тебя в свою тающую
безмерность, размах неба, огромного и пустого.
Скажи себе: здесь, в Европе… Нажимая на газ: куда еще
ехать? Край света везде. Край слова.
2
1914–2004
Neuer such innocence again.
Сверяя даты, думаешь через десять
лет уже сто, и к черной большой четверке
приставляешь снова строгую единицу;
думаешь, как могло быть; видишь поля и лица,
не тронутые траншеями, продолженье
не продолженных жизней; думаешь если… если
случилось бы то-то и то-то — как будто тени
спасительных шансов проходят, смущаясь, перед
тобой, разводя руками — все могло повернуться
иначе… Видишь шляпы, взлетающие в восторге,
темные толпы, верящие, что верят
во что-то, чего уже не было, что они же
и хоронили на залитых солнцем улицах,
крича «С победой обратно!», забрасывая цветами
счастливых солдат, из которых никто не выжил;
и серые шеренги парадов, последние эполеты,
аксельбанты, плюмажи; убегающих из истории
навсегда, под стрекот крапчатой киноленты,
монархов; семенящую свиту; сестер милосердья в белых
с крестиками косынках, с лицами из другого
века. Думаешь что тебе все это? В-общем сам не
знаешь. И к штыку единицы примеряешь семерку, и
выходишь на улицу, где осталось то, что сумело
остаться от прошлого. Так немного.
Фонтан
Большеголовые дети, застывшие у воды.
На площади, всегда пустынной, огромной
и полукруглой (булыжник, кариатиды).
Они играют (или делают вид, что играют)
с лягушкой, ракушкой, рыбкой.
Их шестеро. Они каменные.
Только один из них, цапнутый раком,
смотрит на небо, к небу же
воздевши пухлую руку.
Все прочие смотрят тебе прямо в лицо.
Ты обходишь их по часовой или против
часовой стрелки. Обходишь еще раз.
Они смотрят на тебя исподлобья,
из-под круто-выпуклых лбов, пятен мха.
Они смотрят не отрываясь. Не видят.
Вода за ними, падая, плещет. Блики
пробегают по тебе и по ним.
Они сидят неподвижно.
Я ловил бычков в пруду, ловил головастиков,
ловил лягушек (зачем?). Запах дыма
мешался с запахом сумерек,
травы и тины. Ничего не меняется. Седьмой
сидит внутри меня, так же
неподвижно, как эти шестеро.
«Выйти в мир, удивиться деревьям…»
Выйти в мир, удивиться деревьям и бензоколонкам,
неподвижному времени в статуях,
в кариатидах. Мы живем всегда где-то, в каком-то
углу, за углом. В городе, который французы
хотели занять (и конечно, разграбить) во время
войны за испанское наследство, не сделали этого.
Не нашли, прошли мимо. Был туман, vous savez.
Здесь тоже мир, хоть мы и прячемся здесь.
Как ветер взрывает небо, как мы стоим, удивляясь.
«Среди моих персонажей…»
Среди моих персонажей есть тот, кто стремится сделать —
почти неважно что именно, но сделать, суметь и добиться.
Он смотрит в будущее, он решает свои задачи.
«Пускай земные. И пускай даже все sub specie
aeternitatis бессмысленно, но я это сделал, и то
еще сделаю. Я не буду стоять на обочине,