В этом баре они были птичками с подбитыми крыльями, все оголилось, от ветерка разлетались перья, болели косточки, а взлететь не получалось, оставалось только припадать к земле.
— Я уже взрослый, нехороший, а все равно вспоминаю желтые фары, мамину руку в белой перчатке в снегу, ее слетевшую шапку. Я думал, она ангел, которого забрали обратно на небо — вокруг головы нимб из крови, а светлые волосы, испачкавшиеся в ней, будто перья вырвали из крыльев. Отец тогда выл, орал на врачей скорой помощи, а себя в тот момент я совершенно не помню. Знаю лишь, что шапка у меня была заячья, а горло потом саднило неделю, почему-то от стресса я начал есть снег. А может потому, что мама не видела.
Она гладила его по голове мягкой рукой, и если он все-таки умер, то, может быть, Полина и была богом, который пожалеет за все нехорошее, что случилось с ним не по его воле, а над остальным посмеется.
— Конечно, вспоминаешь, события стираются, а ощущения и эти гребанные детальки так и въедаются в память. Как жаль, что тебе приходится об этом думать. Ничего уже не изменить, но если бы можно было хотя бы забыть плохое, нам стало бы легче.
Он поднял голову и посмотрел в ее обеспокоенные глаза, между которыми залегла морщинка, которая бывает у самых хмурых и задумчивых.
— Я бы не хотел все забывать. Это ведь часть моей истории, я из этого появился.
Она повела плечами и снова погладила его по голове, мол, глупый какой еще.
— Тебе виднее. Но мне бы не хотелось, чтобы люди страдали из-за прошлого. Пусть больно, но больно только в момент, когда тебе рвут зуб, а не после, когда пьешь холодную воду или дотрагиваешься до пустой десны языком. Или даже просто так.
— Такая ты необычная, отчего-то тебе захотелось меня пожалеть.
— Так ты же в этом несчастен.
— Ты сама говорила, что то, чем я занимаюсь, это низко.
— А твое несчастье не оправдывает твои грехи, как и преступление не обесценивают боль. Даже если отчасти одно и может вытекать из другого.
— Когда я был в Петербурге, в Летнем саду я видел скульптуру «Аллегория правосудия», богиня Юстиция, значит. И хоть в руке у нее меч, он опущен острием вниз, а черты у нее мягкие, плавные, как у любимой женщины.
Полина отпустила его, но пододвинула свой стул ближе к нему.
— А я когда в детстве была в Питере, то думала, что Марсово поле нужно для того, чтобы подавать сигналы марсианам.
— А я там еще представлял себя Данилой Багровым, особенно когда на Витебское кладбище пришлось зайти, а потом пять часов ходил по Эрмитажу.
— А я каталась по Неве на кораблике на открытой площадке, и ветер дул мне в лицо, а нос сопливился, но мама все равно не могла загнать меня внутрь.
Толик хотел взять ее за руку, но схватил за запястье, как часто бывало с его женщинами. Полина будто бы не заметила это, выскользнула из его захвата и мимолетно погладила его по пальцам.
— Но моя очередь рассказывать историю, Толенька. Расскажу хорошую, будет про машину. Когда мне было четырнадцать, мы поехали с мамой и Марком на месяц в Европу. Две недели мы должны были провести в скучной деревне под Зальцбургом, а еще столько же, кататься по городам на машине. Я тогда не знала, но вроде бы это была прощальная поездка мамы и Марка. В общем, сначала мы приехали туда дышать свежим воздухом, там красота, горы, леса, зеленые лужайки, и прочие взрослые радости, которые тогда были мне непонятны. Я скучала и вредничала, целыми днями сидела у озера с ноутбуком и никуда не ходила с ними. Мама даже думала менять планы и раньше уезжать из Австрии. Как-то вечером ко мне подошел Марк и вдруг говорит, дороги тут свободные, ни черта рядом нет, давай я тебя научу водить машину. Я сначала повредничала для приличия, но мне нравилась машина, которую они тогда сняли, вроде это был какой-то ягуар, и я согласилась. И мы с Марком гоняли на тачке вдоль деревни, а чопорные австрийцы и пожилые туристы неодобрительно пялились на нас. Мы называли себя самыми крутыми в этой деревне. Мама сначала не одобряла, но Марк быстро растопил ее сердце, и потом, когда мы уже ездили по Европе между городами, Марк давал мне порулить на пустых дорогах. Сейчас, когда я вспоминаю, мне кажется, что он даже не особенно внимательно меня контролировал, откидывался на сиденье и только посматривал на дорогу. Однажды я даже вела машину в сумерках в тумане, пока мама дремала на заднем сиденье. И, представляешь, мы наткнулись на стадо овец, которых почему-то не загнали. Они выплывали из тумана и снова растворялись в нем, будто бы они были лошадками из «Ежика в тумане». Потом, когда мы подъезжали к населенному пункту, Марк все-таки согнал меня с водительского сидения, и я писала неприличные слова на запотевших окнах.
Он слушал ее не слишком внимательно, скорее ловя ее ощущения о том, что ей было хорошо тогда. А в голове все звенело, как она назвала его Толенькой, будто они стали друг другу родными людьми.
— А на восемнадцатилетние отец подарил мне машину, и когда он записывал меня в автошколу, я случайно ляпнула ему, что более менее умею водить. Ему нельзя было говорить про Марка, пришлось соврать, что меня научил мальчик постарше. Отец включил роль защитника, а у меня не было такого мальчика, поэтому пришлось выдумывать целую биографию этому воображаемому автовладельцу. И сейчас помню, звали его Юра.
Он представлял себе вкус этой жизни, машина на совершеннолетие, поездки в Европу только для того, чтобы подышать чистым воздухом, избалованные девочки и женщины с молодыми мужчинами, разливающими им вино и обслуживающими их по ночам. Толик про все это читал, стремился попасть в этот мир, хотя и не мог представить себя ни на месте ребенка в такой семье, ни мальчика для постели. Вот в роли отца, который всегда в ее рассказах оставался за кадром, но неизменно присутствовал, он бы хотел быть. Мог бы быть им, он любил широкие жесты, и во времена, когда у него дела шли наиболее хорошо, он растрачивал и раздавал деньги направо и налево. Может быть, в этом и секрет его главной ошибки.
Полину вовсе не смущало богатство ее семьи, она говорила об этом, как о должном, вот просто у нее так, а что у других ее не слишком интересовало, она не сравнивала, не стыдилась и не гордилась. В своей среде Толик привык видеть, что люди кичатся деньгами, либо стесняются обсуждать свое состояние с кем-то, кроме людей своего круга. Он сам ездил на показательно хорошей машине и носил дорогие часы, хотя и не дотягивал до их уровня. Толик жутко боялся это промотать, принести все в дань первитину и разборкам, поэтому рисковал, крутился волчком вокруг больших денег.
— Дружила с маминым любовником, это почти чудо. А кем она у тебя работает?
— Мама? — спросила она так удивленно, будто он интересовался профессией ее морских свинок, — Иногда она помогает организовывать выставки.
— То есть, она у тебя куратор выставок?
— Да нет, — Полина повела плечами, будто согнала муху, мол, ей-то откуда знать,
— А деньги у вас откуда, папа так много оставил?
— Он из древней семьи волшебников, оттуда и деньги.
Она нахмурилась еще больше, и Толик решил оставить расспросы, чтобы не упустить ту нежность, которую он недавно увидел.
За спиной Полины вдруг снова загорелся свет за чужим столиком. Там сидел незнакомый мужчина в дорогой рубашке с приятной улыбкой на лице и загорелой кожей, то ли как у педика, посещающего салоны красоты, то ли рабочего, мающегося целые дни без рубашки на солнце. Он держал в руке бокал с красным вином, и, о, как ему было скучно.
Если это был очередной клоун, то Толик не станет миловаться с ним, как с официанткой.
Он осторожно дотронулся до коленки Полины и кивнул в сторону незнакомца.
— Марк?! Что ты здесь делаешь?
Полина сразу вскочила на ноги, по ее резким движениям Толик не мог понять, она обрадована или раздражена.
— О, Полина, — сказал мужчина с едва пробивающимся интересом из общего настроения равнодушия ко всему, — Совсем взрослая. На свою мать похожа только некоторыми чертами лица.