Полине хотелось узнать, а как же его мама, что случилось с ней к этому времени, и почему она не была с ними, но вместо этого спросила:
— Ну а в Москву-то ты как переехал?
— Скучная история, не об акуле, понимаю, но сейчас дойдем. Батя мне тогда здорово двинул, сказал, что нечего мне тут в заморыша играть, раз я такой трус и не остался помогать ему спасать наше имущество. Хотя бы свою чертову рыбку мог бы попробовать спасти. В общем, потащил он меня в машину, а у меня голова трещит после побоев, тошнит, и то ли он сам мне ничего не сказал, то ли я не понял, но только в поезде от дяденьки на соседней койке я услышал, что мы едем в Москву. Потом выяснилось, что батьке работу предложили. Мы сначала в коммуналке жили, а потом он сумел украинскую квартиру продать, денег поднакопить, и у нас своя появилась.
Полинина теория о пьющем и бьющем отце подтвердилась, но никакого торжества от своей правоты она не почувствовала. Вот перед ней сидел малыш, отец которого поджег квартиру и ударил его за то, что он не стал вести себя самоубийственно, как он. Ей захотелось погладить его, пожалеть, ту часть Толика, которая еще помнила, какого это быть ребенком, а не ту, что стояла на дороге с оружием, готовя облаву на полицейский конвой.
— Много историй есть об отце, но пришла на ум именно эта. Может потому, что у тебя над головой будто бы есть сияние московских золотых куполов, вот и захотелось рассказать, как я оказался в столице. Или я не прав?
— Я родилась в Москве.
Ему хотелось быть открытым перед ней, а Полина не могла понять, зачем мужику с пушкой показывать свою уязвимость. Раскачиваясь на стуле, Толик придерживался за край стола. Она хотела потянуться вперед, чтобы подвинуть пепельницу к себе и хоть на секунду прикоснуться пальцем до его руки, передать каплю тепла. Она этого не сделала, потому что над соседним столиком зажегся свет.
За ним сидел мужчина лет пятидесяти, его тело съел алкоголь и выкрасил его кожу в багровый цвет. Его глаза были краснющие и злые, а рот скалился так же, как недавно у Толика. Острые морщины от уголков губ чернели от щетины. На столе перед ним стояла бутылка водки, а на мокрой от масла газете лежала вонючая копченая рыба.
— Господь бог, это самая душераздирающая история, которую мне довелось слышать! Дамочка, снимай трусики, бармен, налей ему за счет заведения! Этот парень с такой хреновой уникальной судьбой, которой точно нет у миллиона других людей!
Он сплюнул на пол.
— Батя, а ты-то что здесь делаешь? — Толик вдруг рассмеялся, — Ты же помер уже, как год от печени.
Полине казалось это дичью, и она не могла понять, почему Толик, не знающий магии, не бледнеет от вида ожившего мертвеца.
— А тебе чего, какое-то дело до этого есть? Я здесь для того, чтобы рассказать свою историю. Как вы играете? Про поезд, пожар или, может, аквариумную рыбку? Как там ее звали? Квентин, кажется?
Он приподнял рюмку, Толик повторил этот жест за ним, они выпили за безвременно усопшего Квентина.
— Сказка будет волшебная, просто охренеть, почти золотая рыбка, где старуха осталась у своего разбитого корыта, как я у бутылки водки со здоровенным асцитом. Было мне лет так семнадцать, и я с друганами, Митькой и Толиком, пошел на рыбалку. Да, тот самый, в честь которого я тебя и назвал, тот, который в тюрьме повесился на простыне, замечательный человек был. Это случилось еще до армии, лето, мы наловили карасей, и уже всячески развлекались, жарили их воздушные пузыри, водку пили да из пугача пытались попасть в гнезда птиц. Отличный день! Молодость! Столько амбиций, куда не плюнь. Митька уже отвалился, Толик с карасями возился, а я решил прогуляться. Иду, значит, вдоль воды и вижу, у берега бутылка валяется, а в ней лежит что-то цветное. Конечно, можно было подумать, что мусор, но цвета необычные, а это восьмидесятые были, упаковки от всех товаров я знал в лицо. Решил узнать, что это такое, разбил бутылку об камень, а оттуда выпадает бумажка, разукрашенная гуашью. Цветные пятна, а сверху одноглазый череп, пиратский влаг, значит. Развернул бумажку, а там записка детским таким крупным почерком. Помню ее наизусть: «Папу застрелили из пистолета дебилы, пожалуйста, верните мне папу, а если не можете, убейте тех, кто это сделал. Безнадежный Джон (пират)». И я сразу прозрел! Подумал, это же знак свыше, что такой бухой я пошел и нашел эту записку, обратил внимание на эту бутылку! Безнадежный Джон, должно быть, был сам Господь бог, писал это для меня! Я вернулся окрыленный, чистый, без пяти минут святой, растолкал Митька, затушил костер Толика, и рассказал им, что не должны мы жизнь свою так тратить, а должны защищать людей! Наказывать плохих! Это ж так просто, пусть хорошие дети не страдают, а ужасные дядьки получат пулю в лоб или сядут за решетку! Все тогда у нас будет, проживем жизнь чисто, женщины нас полюбят, и настрогаем себе штук десять детей, таких же чистых и правильных как мы теперь! В тот день я решил в МВД пойти, после того как родине любимой долг отдам.
Щеки у него стали еще алее, он развеселился пуще прежнего. Орест пригрозил кому-то обожженным пальцем.
— И я сдержал обещание! Пошел в МВД, оттуда в отряд, женщина меня полюбила, ну а потом, значит, остался у разбитого корыта. Все загубил к чертям собачьим и ни о чем не жалею!
Он вскочил на ноги, забрался с ногами на стол и резко поклонился им. Свет над столиком погас, и отца Толика, как не бывало.
— Да что это, блин, такое было! — крикнула Полина. Неужели она могла оживлять мертвых, или это Толик все перепутал про смерть своего отца. Может это был дух, может галлюцинация, ее это волновало, но удивляло не больше, чем темнота вокруг.
— Куда этот козел делся? — она не чувствовала себя ни капельки неловко, обозвав чужого отца, вряд ли Толика связывали с ним особенно теплые чувства. Он уже ходил вокруг столика, светил зажигалкой, перевернул стул, но ничего так и не нашел. Осталась только бутылка водки, он сделал из нее крупный глоток, и переставил к ним.
— Клоун, сука.
Полине тоже нужно было выпить, она пошла к барной стойке и плеснула текилы на самое дно стакана, а сверху полила ее каким-то оранжевым сиропом и минералкой. Толик все бесновался за ее спиной, а потом тоже подошел к бару. Ей вдруг показалось, что сейчас он обнимет ее со спины, чтобы успокоиться самому, но Толик встал рядом.
— У меня отвратительный коктейль, если честно, — шепнула она ему, — А у тебя отец.
Толик устало ей улыбнулся. Вот как выматывают встречи с родителями, ей ли не знать.
Свет зажегся на сцене, образуя яркий круг в середине, слепящий глаза. В нем стояла незнакомая женщина, сексуальная, как звезда прошлого века. Плечи, колени, декольте оставались голыми, тонкое красное блестящее платьице при каждом движении норовило открыть еще больше. Губы были накрашены под цвет одежды, каблуки были такими тонкими, что могли оставить тоненькие вмятины в полу, безупречно золотистые локоны скрывали часть лица.
— Сегодня для вас я исполню под фонограмму несколько ваших любимых мелодий. Итак, песня Мэри Хопкин — «Those were the days». Приятного вечера.
Женщина запела хрипловатым грудным голосом.
Once upon a time there was a tavern,
Where we used to raise a glass or two.
Remember how we laughed away the hours,