В запрошлое воскресенье подглядела Даша в церкви, как кончиком платка вытерла Настя слезу со щеки. И с той минуты глубоко запеклась в душе большая к ней жалость. Нет, ни в жисть не пошла бы невесткой к старосте.
Даша продолжает глядеть в окно, и, как бы в ответ на ее мысли, вышла из дома Кучерявых Настя, в валенках, в полушубке. Следом Ефим. Стоят у ворот. Про что меж собой толкуют? Настя слушает, ударяя носком валенка по калитке. Мотнула головой: дескать, не согласна. Ефим круто повернулся и обратно в избу. А она медленными шажочками пошла вдоль дороги.
— Не у вас ли ненароком Андреян Тихныч? — окликнула ее Даша, выскочив на крыльцо.
— Пьянехонек твой Андреян.
— Пошто спаиваете? — спросила не зло, просто, чтоб разговор завести. Но, заметив, что на той лица нет, спохватилась: — Что ты, Настенька? Аль неможется?
— Голова разламывается.
— Хошь, порошочков дам? Враз снимет.
В избе поднесла из ковшика запить порошок, выпытывала:
— Может, и ты хватила лишнего?
— Что ты, Даша, непьющая я.
— Почему ж не выпить? Закуска у твоего свекра, поди, язык проглотишь.
— А ну их всех!.. — отмахнулась Настя. — Там каждый кусок в горле застревает. — Присела на табурет и вдруг застонала по-бабьи, уткнув лицо в подол: — Моченьки больше нету! Всю, изверги, вымотали. Всю! Живого места не оставили. А за что? За что?
— Да что ты, родимая! Люди услышат. — Гладила холодные руки и белокурые волосы Насти. А сердце сжималось — хотелось самой зареветь. Ну что за жизнь! Краше вековушей быть, чем так вот. — Перестань-ка, слышь?
Но та продолжала голосить:
— И чего им от меня нужно?
Что делать? Как помочь ей? Хотя, казалось бы, кому, как не ей самой, безродной, одинокой Дашке, искать человеческой ласки? И можно ли сторонним людям встревать в чужую жизнь? Не один двор в Комаровке, в каком из них больше горя — кто скажет?
Настя наконец притихла. Расстегнула у шеи пуговки на кофточке: жарко.
— Чего только ни натерпелась я у них…
Передохнула.
Даша не торопила. Догадывалась, что та хочет душу отвести.
— Намедни Кучерявиха, — глотает Настя слезы, — говорит мне бессовестно, прямо в глаза: «Год, пустодейка, зря спишь с мужиком. Знать, помру, не дождавшись внучка, без утехи на старости». Да так глянула своими сверлами — в землю бы провалиться.
— Ох и свекровушка у тебя! Ефим-то чего молчит? Муж он тебе иль чужой?
— Ефиму-то что! Он при отце. Прежде мне добрые песни пел: «Поживем маленько у бати, потом обособлюсь, свой надел получу». Думала, ладно — сколотим с ним жизнь. Не криводушничаю, Дашенька: полюбился он мне крепко. Да не вышла линия. Им, старикам, понятное дело, нет расчету выделить сына: большая семья — больше земли. Вот я и не ко двору пришлась. Нынче Ефим говорит: «Потерпи малость. Еще разок потолкую с батей. Хватит, скажу ему, вы сами по себе, а я сам по себе». Да скажет ли? — горестно покачала головой. — Побаивается, не пустил бы отец сердешный по миру, если раздела потребует. Со старостой как будешь тягаться? Сама знаешь… — Раздумчиво отвела руку Даши со своего плеча. — Эх, не приведи бог выйти этак замуж!
Насте двадцать первый, и если она открывается ей, значит, чем-то подошли друг дружке.
Стемнело. Зимний день что падучая звездочка: мелькнет — и нет его. Долго еще сидела Даша после ухода Насти. Сидела, опустив руки, будто умаялась после тяжкой работы. Упругие губы становились то тонкими, злыми, то уныло опускались, выдавая душевное волнение. Только горестное ползло в голову. И лет-то ей немного, а сколько нагляделась разных печалей, сколько слез с малолетства пролила! Будто речка Комариха, что огибает подковой село, глубже от тех слез стала. Никого у нее нет на всем свете. Никого, кроме фельдшера Андреяна. Подай да прибери. В хозяйстве да в амбулатории. И ничего своего. В город податься боязно. Хоть и сирота, но тут все знакомое, а там? И что это за люди городские?.. Может, замуж пойти? Есть же хозяйственные парни. Однако Настенька даже за богатого шла, а счастья все одно не привалило. В чем оно, бабье счастье?
Вспомнила мать, других женщин в селе. У всех доля схожая: от зари до звезд на полях, спины — под крепкими кулаками пьяных мужиков, ребятишки грязные. А чуть подрастет девчонка — заневестится, глядишь, и у нее все те же бабьи дела…
Громко застучали в дверь. Запамятовала, что, провожая Настю, невзначай накинула засов.
Андреян не вошел, а ввалился. Пропитан холодом и винищем. Уподобясь священнику, осипшим голосом пропел:
— А свою ве-черю пожелай то-окмо ворогу своему!.. — Прошел как был, не раздеваясь. Шатнулся и, задев щекой о косяк, выругался: — Тля подзаборная! Расселась тут у меня!.. Барствуешь, Дашка? — Сошвырнул растянувшегося на лавке косматого кота и грузно опустился на его место.