В избу, вошла первая. Фомка следом. Зажгла свечу, поправила пальцем фитиль.
Андреян лежал… Лежал на дощатом полу. Поясной ремень свисал со спинки кровати. Его так и не снял оттуда Фомка, когда освобождал из петли голову фельдшера.
В первую минуту словно приросла к порогу.
— Может, жив он, а?.. — выдавила пересохшими губами и, нагнувшись, расстегнула ворот рубахи Андреяна. — Может, жив?.. — Она еще надеялась, растерянным взглядом обвела молчавших людей. — Господи… да что ж это?.. Да как же… — Стянула с постели подушку и зачем-то подсунула под голову покойника.
А за окном уже гомонила улица: недобрые вести быстрее ветра облетают деревенские дворы. Набралась полная хата.
— Прости его, владыка небесный… Отмучился на белом свете, — переговаривались бабы.
Вдруг все посторонились: вошел староста Кучерявый. Покачал головой:
— Эх, Андреян Тихоныч! Греховное дело сотворил ты. — Перекрестился. — И божья церковь тебя, горедушного, не примет. Не помилует за кощунство над своим телом. — Обращаясь к Фомке, распорядился: — Дай немедля знать уряднику! — Пробился обратно, сквозь напиравшую с улицы толпу.
Даша уходила позже всех. Уходила с таким чувством, точно саму навечно лишили всех человеческих радостей.
— К нам пойдем, — обняла ее на улице Настенька.
Постлали ей на полу. Почти до рассвета шепталась она с Настенькой. Во дворе по-зимнему белело, а на кухне черным-черно. Когда Настенька уснула, Даша еще долго лежала с открытыми глазами. Плакала без слез. Андреян стоял перед ней, каким оставила его в этот вечер: «Люди… люди божие… помогите!», — преследовал пьяный крик. Зачем ушла из дому? Прикрывала веки и снова слышалось: «Люди… люди божие…» Нет уж, ежели суждено помирать — только не так. Самым близким человеком, при всей его суровости, был для нее Андреян. Почему так получается, что иному никак не одолеть своего порока? Возьмет в свои когти этакая пакость — водка и сосет, сосет, изматывает, пока вконец не доконает. Так вот и его.
Утром Даша понуро брела по Комаровке. Ни с кем ни слова. Никому не нужная.
Сельчан взбудоражило случившееся. Повстречав ее, вздыхали, крестились, допытывались друг у друга: с чего вдруг фельдшер взял да и, упокой его душу, наложил на себя руки, удавился?
Кто ж его знает с чего!
В полдень из уезда приехали становой, следователь Кедров, доктор Зборовский и другие начальственные лица, коим надлежало выяснить обстоятельства самоубийства. Они подкатили к избе фельдшера. Спрыгнувший с повозки возница подтянул лошадей к коновязи, и все быстро зашагали в сторону крыльца.
Доктор сбросил пальто и шапку на руки Фомке. Тут же прошел в горницу, где лежал труп. Возвратился молча, снял халат, вытер руки носовым платком с зеленом каемкой.
Позже опрашивали.
Кучерявый мотнул бородой на Фомку и Дашу: они, мол, ближе покойнику, поболе скажут.
Фомка сообщил, как, зайдя в тот проклятущий вечер, увидел фельдшера шарящим что-то под лавкой. «Мышонка, что ли, цапал. Постоял я, подивился и ушел. Опосля встревожился — душа подсказала: неспроста. И бегом обратно. Да не поспел: под лавкой — никого, а на полу хребтиной к кровати — фершал. Полусидит, полувисит. Физьяномия синяя-синяя… Изо рта язык выперся. Страх!»
Опрашивали Дашу. Ее подтолкнул Кучерявый. Она подсела к столу, глянула в окошко, а там — вся Комаровка высыпала. Оно и понятно: зимой на полях делать нечего, вот и судачат.
— Вы будете Колосова?
— Я.
— Дарья Платоновна?
— Да.
— Какое имели отношение к Андреяну Тихоновичу Степнову? Сродни? Или как? — пытает становой.
Зарделась. Опустила голову, упрятав под стол руки, будто в них и была вся беда.
А он — снова:
— Отвечай!
Заплакала.
— А это уж совсем ни к чему, — вмешался следователь. Вынул из кармана пальто, висевшего на стене, коробку папирос, взял одну и сел. — Пусть она сама выскажется. Разрешите мне продолжить? — обратился к становому.
Выждал, пока Даша придет в себя.
Исподлобья взглянула она влажными, чуть покрасневшими глазами. Сперва на следователя, потом на доктора.
Кедров улыбнулся ей краешком губ:
— Вот-вот, а то… реветь! Не надо… Так что же стряслось со Степновым?
И она поведала обо всем, что касалось комаровского фельдшера: да, жил он в одиночестве, восьмилетней забрал ее к себе. Жена его приходилась ей крестной. Дальше — в помощницы приспособил. С тех пор как овдовел, запойно стал пить. Как возьмет, захватит его это, никогда пьяным в амбулаторию не явится. Так что она, Даша, как могла, старалась укрыть все от стороннего глаза. Выдавая лекарства, лукавила: мол, фельдшер велел передать. Многое переняла от него: иной раз сама не хуже перевязку сделает. Пьет Андреян, пьет, потом завалится на день-другой, отоспится, отмоет опухшее лицо, попарится в баньке, и сызнова человек. Только молчаливей станет да сельчан сторонится. Когда тверезый, хоть и груб был на слова, но душой ласковый. А коли хлебнет, не столь бушует, сколь попреками изведет. Почему так? Значит, на сердце их носил?.. Пыталась останавливать его от плохого, а он в ответ: «Помалкивай, Дашка! Противу меня идешь? Не я ее, водку, люблю — она меня любит». И, странное дело: подносят, бывало, в деревнях фельдшеру шкалик — ни за что не возьмет. Другой на его месте богател бы, а этот… Что проклятый, с утра до ночи на ногах. В Комаровке, в Зарайском, в Заготине. То с Фомкой, то со мной, то один пешим ходом. Два-три дня не возвращается. А я тут на пункте одна.