— Может ли отец отказаться от сына?.. Можно ли вырвать его из сердца?.. Это Вера Павловна думает, что я был холоден к нему…
Гложут, гложут его мысли о Петь-Петухе.
— Эгоизм, капризы. Он уверился, что все ему доступно, позволено. И верно: все доставлялось, как говорят спортсмены, «с первой попытки». А главное — тренером у него была Вера Павловна… — Круто повернулся. — Скажи, Николай, а разве я не виноват? Конечно, виноват, — и безнадежно махнул рукой.
Солнце окунулось в рыхлое облако. Николай докурил папиросу и выбросил в реку пустой коробок. Коробок медленно поплыл по течению: Комариха мелеет. Когда Нюра Кирпу в Техноложке завела «дело Колосова», когда грозила исключить из комсомола, он был зол, ненавидел ее, но никогда не отождествлял ее с комсомолом. А возомнивший о себе Петь-Петух так и не понял, что Родина нужней ему, чем такие, как он, ей.
— После войны я часто думал, отец, о том, что спасло нашу страну. «Средний американец» — обыватель, раньше влюбленный в доктрину «Америка для американцев», теперь влюблен в свой автомобиль. Франция пострадала из-за легкомыслия «средних французов». Гитлера подняли на пьедестал именно «средние немцы», взбунтовавшиеся колбасники. Наша победа над фашизмом была неизбежной потому, что — так уж сложилось исторически со времен революции — наши идеи призывали человека быть человеком-творцом, а не потребителем и стяжателем. «Средний русский…» Правда, сочетание таких слов звучит непривычно? Прости меня, отец, за откровенность, но Петь-Петуха, пожалуй, можно было бы отнести к «средним». Вот в этом-то и беда его.
Николай помог Сергею Сергеевичу встать:
— Олька всыплет нам, если опоздаем к обеду.
Повел его перелеском — так ближе.
Едва успели подойти к дому, как все вокруг потускнело. Воздух окрасился зеленоватой дымкой. Взбунтовалась пыль и пошла крутить воронками по дороге. Зашумели тополя и липы. Закачалась рябина. У кого сами по себе захлопнулись окна, у кого — распахнулись, вырвав наружу и вздув парусами тюлевые занавески. На крышах птичий галдеж. Внучонок дяди Васи гоняет по двору деревянный обруч, а Ольга торопливо сдирает с веревок белье, развешенное на просушку: не унесло бы.
Но нет, не дождь грянул — дробно застучал, отскакивая от крыш, стен и стекол, крупный град. Мальчонка набирает горстями ледяные орешки — и бегом под навес крыльца.
В полумраке комнаты седые брови Сергея Сергеевича кажутся клочками ваты. Глядя на него, погруженного в свои думы, Олька подтолкнула мужа: говори с ним, говори о чем хочешь, но говори!
Николай положил ладонь на сутулую спину Сергея Сергеевича:
— Не надо себя казнить. Мать о тебе столько хорошего рассказывала!..
— Я потерял право на ее хорошие слова о себе.
— Она тебя ни в чем не винила. Понимала, что с Верой Павловной у тебя больше общего.
— Общего?.. Да я за всю свою жизнь не переговорил с ней столько, сколько с Дашей за один час.
— Но ведь у матери не было никаких особых дарований.
— У нее был самый великий дар: она светилась своим светом. Своим, а не отраженным.
Град прекратился. Посветлело. Белые, желтые и оранжевые мотыльки атакуют раскрытые окна. Сергей Сергеевич постоял с минуту на пороге и, не оглядываясь, побрел вдоль улицы. На мокрой траве еще лежит ледяная крупа градинок. С крыш звучно падают капли.
Подошел к плетню. Остановился. Не видел следовавшего за ним сына.
Прошлым летом рухнула Андреянова халупа. Ее разобрали, а на том месте поставили новый сруб под детские ясли. И словно в память Даши, не тронули старого дерева — раскидистого тополя, далеко распластавшего по земле свои крепкие корни.