— За… христиан-трезвенников, — пошутил доктор, опрокинув еще одну стопку. — А что ваш помещик… как его, Кутаевский, не приехал?
— Обещают пожаловать. Да, видать, не тянет. Сами всё больше по заграницам. Летось наведался на две недели, ан не сидится дома, жуть его берет с тех пор, как в шестом году мужичье станового убило.
— За что?
— Наслышались манифесту и вздумали меж собой поделить барскую землю. Ну а пристав — закон!.. Подвернулся под злую руку на сходбище, и показали ему «закон»… — Андреян повременил и, в свою очередь, спросил: — Сюда вести дошли, будто потребительские общества учреждают. Верно?
— Да. Учреждают. В Рубцовской волости, в Заозерье. Кстати сказать, председателем там поставили фельдшера. В Гречихине лавку свою открыли. По сему случаю молебен отслужили. С водосвятием! Сам видел: товары там всякие — сахар, соль, чай, керосин — дешевле, нежели у лавочников.
— О-о-иньки! — вдруг протяжно вздохнула девушка, отдавшись, видимо, каким-то своим мыслям.
Лампа приходится наискосок от фельдшера, и его седая, не очень короткая борода заслоняет часть угла, где уселась Даша, прислонив голову к стене. Русые, на прямой пробор, промасленные волосы слегка прикрывает белый шерстяной полушалок. Длинная темно-синяя, в клетку, домотканая юбка. Ситцевая, в обтяжку, кофта.
Хозяйки у фельдшера нет. Три года назад овдовел и вскоре потерял десятилетнего сына: их унес тиф. В ту весну во многих губерниях косил он людей. Оставшись один, Андреян переложил все домашние хлопоты на Дашку — круглую сироту, с малолетства приютившуюся у них на подмогу хозяйке не то в роли няньки, не то батрачки.
Зборовский, щурясь, посмотрел на Дашу. Оттого ли, что выпил лишнего или разговоры иссякли, фамильярно спросил ее:
— Почему замуж не выходишь?
Ни слова в ответ.
— Чего молчишь, будто язык отсекли? — набросился на нее Андреян. — Раз спрашивают доктор — положено отвечать. Эх, деревня!
Девушка исподлобья взглянула на фельдшера. Чуткие брови ее сдвинулись.
Андреян с досадой оторвал клочок от газеты, набрал из железного коробка щепотку табаку и скрутил цигарку. В пальцах — мелкая дрожь.
— Невеста! За душой ничего, а туда ж… го-ор-дая! Намедни объявился жених, сваху Степанидовну заслал. Вроде бы я ей, Дашке, отец. Приходит сваха да по старинке: «Не было, мол, снега — не было следа, снег выпал — и след к невесте выпал». И не то чтоб жених из бедных — из богатых. Дашка, она, конечно, девка справная, не кривая. На такой не зазор жениться. Домовитому мужику в крестьянстве без бабы никак невозможно. Хоть и хуже мне без Дашки будет, да ладно, думаю, не резон девке засиживаться. Угощенье поставил, зазываю ее в горницу. А она сразу и брякни: «Нечего зря языками чесать. Не согласна!» Хотя бы для виду, как положено, покуражилась. А у нас в деревне как? Раз жениху откажет, два откажет, и пойдет слух: «Бракует». Роняет себя этим девица. Гордость в жене ни мужу, ни свекру, ни золовкам не любы. Время Дашке закон принять, семьей обзавестись. А то, смотришь, перестаркой станет: чай, восемнадцатый уже…
Сидя все на том же месте у дверей, она безразлично слушала их беседу, будто речь шла о ком-то другом. Слушала, слушала, потом рывком встала и с усмешкой бросила:
— Калякают, судачат, жалеют меня, ровно не о чем им больше… А ище грамотные люди!
Закуталась в стянутый с головы полушалок и вышла, хлопнув дверью.
— С норовом!.. — не сразу нашелся что сказать Андреян.
Доктор перевел разговор. Увидев берданку, висевшую на стене, хотя сам в охоте не понимал, спросил, далеко ли глухариные тока, забегают ли в село волки. Потом вынул из жилетного кармана массивные мозеровские часы. Зевнул, прикрыв пальцами рот:
— Батюшки, уже одиннадцать!
Андреян оставил доктора в горнице, где ему была приготовлена постель.
Зборовский разделся, погасил свет. Комната словно опустилась на днище глубокого колодца. Лишь огонек лампадки под иконой, потрескивая, часто мигал. Но даже в самой кромешной тьме порой видится очень многое. Не верится, что только год назад бродил по шумной, беспокойной столице… Другой мир, который так далек теперь от него… Мать пишет письма, подробные и длинные, поразительно похожие одно на другое. Шлет их ему в захолустный Нижнебатуринск пунктуально раз в неделю. Она считает его отъезд в такую даль блажью, сумасбродством, глупейшей ошибкой. Она вразумляет, взывает к сыновней добропорядочности. Между строк всякий раз напоминает о его кратковременном пребывании в Московском университете… о разгоне студенческой сходки, после которой он попал в список смутьянов… Оставался единственный путь — Юрьев: там принимали чуть ли не бывших ссыльных. «Если бы не Юрьев, не хлопоты отца, разве стал бы ты доктором? И в благодарность за все — пошел служить мужикам!»