— Чесотка. (Честная, как в учебниках. Даже увидевший ее впервые медик-студент и тот не ошибся бы в диагнозе.) Что же ты раньше не приходил?
Парень переминается с ноги на ногу. Очень смущается своей наготы:
— Недосуг, сам знаешь, в хозяйстве.
Два года назад, окончив Юрьевский университет и вернувшись к родителям в Петербург, Зборовский работал врачом-экстерном в Мариинской больнице. И всегда его удивляло: почему люди так поздно, неохотно обращаются к врачу? Но то, с чем столкнулся здесь, в деревнях, превзошло все его представления: запущенные болезни, леченные доморощенными, варварскими средствами. Странная вещь: те, кто в страхе избегал больниц, лекарств и прививок, безбоязненно шли к бабкам и ворожеям, пили всякое зелье, подвергали свою жизнь чудовищно преступному надругательству. Почему?
…На прием съехалось сегодня особенно много людей. По разным причинам обращались они. У одного — «лихоманка-трясучка», у другого — «живот с натуги надорвало», у третьего — «хрустнула хребтина». А комаровский дьячок притащил свою дочь-«дурочку», полечи, мол: «С думы спортилась».
Работали дотемна.
— Стекло протри, — сказал Даше фельдшер, — слышь, штоб блестело. А в переднюю выставь свечу.
Даша поставила лампу на стол.
— Сколько человек прошло?
— Шестьдесят четыре, — подсчитал Андреян. Пульс… легкие… дыши… дыши… садись… ляг… ветрянка… крупозка… экзема…
В амбулатории стало душно, накурено, грязно. Однако усталость стиралась сознанием, что твоя голова и твои руки спасают человека. Возможно, иногда он и переоценивал свой успех, но это немудрено в таком возрасте, когда уверенность близко соседствует с самоуверенностью.
Под конец приема заглянул сельский староста Кучерявый. Один из самых крепких мужиков в Комаровке. Чернобородый, в добротном полушубке, он повел широким притупленным носом, внюхиваясь в спертый воздух.
— Я за вами, доктор: не побрезгайте к нам червячка заморить. Хозяйка блинцов напекла.
Зборовский посмотрел на фельдшера: дескать, неудобно обидеть старосту, и стал одеваться.
На улице в темноте, у крыльца амбулатории, топчутся трое крестьян. В руках у каждого по пузырьку. Один светит спичкой, другой осторожненько отливает всем поровну из своей бутылочки.
— Что вы делаете? — заинтересовался доктор.
— Лекарством делимся, — равнодушно ответил разливавший.
— Но ведь одним лекарством разные болезни не вылечишь!
— Вылечишь. На то оно и лекарством зовется. Какие дикари!
Из домов, сквозь щелочки в ставнях, прижатых снаружи деревянными или железными поперечинами, просачиваются полоски света. Там, где хозяева побогаче, горят керосиновые семилинейные лампы, где победнее — ставень нет, за стеклом сальная самодельная свеча, а то и лучина.
У старосты, обитавшего в пятистенной рубленой избе с узорчатыми наличниками на окнах, частенько останавливались становой, волостной старшина, мировой судья и всякое прочее волостное и уездное начальство. Кто с ночлегом, кто просто мимоходом угощался. Так что первые, добрые и недобрые, новости шли отсюда, от кучерявинского дома, единственного в Комаровке крытого черепицей.
— Совсем умучило вас, доктор, наше мужичье! — встретила гостя хозяйка-старостиха — сутулая бабища в плюшевой кацавейке. — Вона сколько их нонче. — Загрохотала по деревянному полу кожаными ботинками.
За столом — старший сын старосты Ефим. Сидит, попыхивая костяной трубкой. Другой такой не сыскать в Комаровке, даже у самого попа, слывущего завзятейшим курителем. Она и заставила Ефима пойти против привычки — отказался от махорки.
— Пользительная настоечка! — Старостиха все подает и подает на стол. Из-под платка ее выбились седые лохмы волос, губы крупные, мясистые, брови топорщатся. Не баба — мужик.
— Лягично, стал-быть, лягично, — приговаривает то и дело Ефим, поддерживая беседу. Две зимы он занимался в церковноприходской школе, умел читать и потому считался на селе грамотеем. А младший брат его Алешка совсем далеко шагнул: гимназию кончил, сейчас в студентах в Москве. Вот она, кучерявинская ветвь, куда ростки запустила! Этим не преминул хвастнуть староста.
— Живешь тут… и не с кем душу отвесть. Невежды. Скучища, — откровенничает он и степенно застегивает ворот рубахи.
В дверь нет-нет да и заглядывают смешливые девичьи лица.
— Гляди, доктор, приворожишь моих дочек, — хохочет староста. Нагрузился. — А по мне — пожалста: скорбеть не буду.