На просьбу сестры передать Моисею теплые вещи и продукты Новицкий ответил отказом.
— Пусть посидит без передач до тех пор, пока не признается, — заявил генерал Берте. — Я на вашем месте поторопил бы братца правдиво ответить на мои вопросы, — добавил жандарм.
Второе свидание он разрешил ей в Лукьяновской тюрьме уже через пять месяцев после ареста Урицкого. Генерал все еще надеялся, что сестре удастся склонить брата к признанию. Но на этом свидании, по доносу тюремной администрации, Урицкий не только не осознал свою вину, но еще и отпускал едкие замечания в адрес самого начальника жандармского управления. «Живется в тюрьме хорошо, — сказал Урицкий сестре, — и я даже просил следователя по важным делам не отказать в любезности прислать печатный станок в тюрьму. Печатать здесь удобно, а тюрьма — хорошая революционная школа».
Но теперь, после «бунта», генерал сам проследит, чтоб арестованному Урицкому жилось «не очень хорошо».
— Немедленно переправить Урицкого в Киевскую крепость на Печерске, — последовало на следующий день после «бунта» распоряжение начальника жандармского управления, к великой радости администрации Лукьяновской тюрьмы. Тем более что можно было ждать нового всплеска неповиновения политических — больной заключенный в этот же день умер. А без Урицкого будет значительно спокойней.
Комендант крепости генерал-лейтенант Немирович-Данченко называл себя человеком либеральным, способным понимать людей, «желающих перестроить мир». Но это было только его личное мнение о своей особе. Практически же это был службист, который ни на шаг не отступал от приказов свыше. Когда он получил приказание держать арестованного Урицкого в одиночке под усиленным контролем и без свиданий, сомнений, что это прибыл серьезный преступник, покушавшийся на государственный строй, у коменданта не было.
«В наказание за строптивость и руководство тюремными беспорядками отправить в Печерск на гауптвахту Киевской военной крепости», — значилось в распоряжении жандармского управления. В специальном отношении на имя коменданта крепости было передано личное приказание генерала Новицкого: «Урицкому запрещено курение и чтение книг и газет».
Крепость в Печерске резко отличалась от обычных российских тюрем. Печерская гауптвахта была расположена на самом берегу Днепра. Это было двухэтажное каменное здание, предназначавшееся для арестованных солдат и офицеров царской армии. И только в последние годы туда стали помещать политических заключенных по специальному отбору жандармского управления. Их содержали в одиночных камерах, на окнах которых помимо железных решеток была натянута проволочная сетка такой густоты, что сквозь нее нельзя было просунуть даже спичку. Обычного «волчка» — маленького окошка, в которое подается пища, в дверях не было, был только «глазок», который, мало того что был застеклен, еще и затягивался густой сеткой. «Свет божий» проникал через сетчато-решетчатые окна, от этого казалось, что сеткой покрыты стены, потолок и все имеющиеся в камере предметы. Это «изобретение» строителей царских тюрем было особенно мучительно для заключенных в такой камере на длительное время.
Поскольку крепость предназначалась для военных, с пищей было довольно сносно.
Постоянных надзирателей, которые могли бы войти в контакт с заключенными, в крепости не было. Охранял ее военный караул, ежедневно менявшийся. В Киеве располагалось семь полков пехоты, саперный и понтонный батальоны. Части этих полков и батальонов по очереди занимали крепость и несли в ней караульную службу в течение суток.
Заключенные не имели права иметь какие-либо вещи, кроме одежды, — ни бумаги, ни книг.
В инструкции говорилось, что заключенным полагается три раза в день давать кипяток. Свято соблюдая эту инструкцию, один из офицеров караула запретил выдачу заключенным холодной воды, не предусмотренную инструкцией.
Прогулка, самая большая радость заключенных, в крепости урезывалась; гуляли по одному, один раз в два дня по двадцать минут. Летом взамен отсутствующей бани можно было «принять душ». Это означало: нацедить ведро воды из водопроводного крана и окатиться ею. Но это делалось в счет прогулочного времени.
По инструкции полагалось заключенному ходить между двух солдат, вооруженных винтовками. Запрещалось заглядывать в окна камер, выходивших в прогулочный дворик.
Библиотеки в крепости не было, а книги, принесенные родственниками, можно взять только по особому разрешению коменданта.
Правда, через солдат караула к заключенным иногда попадали газеты, и можно было узнать, что делается на белом свете.
Передачи в крепости были явлением таким же редким, как и свидания с близкими.
Приказывая перевести Урицкого из Лукьяновской тюрьмы в крепость, генерал Новицкий знал, что делает. Крепостной режим должен сделать свое дело: превратить здорового человека, борца в развалину. Особые одиночные камеры крепости помещались в сыром подвале, в который не проникал дневной свет. Железная койка с протертым до дыр брезентовым покрытием составляла всю «меблировку». На каменных стенах камеры были нацарапаны надписи, сделанные в течение многих лет людьми, заключенными в этот каменный мешок.
Первым ощущением Моисея Урицкого, когда за ним с лязгом захлопнулась чугунная тяжелая дверь, было, что его заживо погребли в могилу. Давящая тишина не нарушалась никакими звуками, кроме медленного движения по коридору дежурного солдата да щелчков приподнимаемого «глазка»: в обязанность тюремщиков входило непрерывное наблюдение за заключенными в одиночках.
Хотелось курить. Не пить, не есть, а именно затянуться табачным дымом до самозабвения. Когда желание закурить стало мучительным, он стал стучать кулаком в дверь камеры. Тотчас приоткрылся «глазок», и в нем показался глаз солдата.
— Ну, что стучишь?
— Отсыпь махорочки на цигарку.
— Не приказано. — Глазок захлопнулся.
— Тогда позови дежурного офицера, — крикнул Урицкий.
«Глазок» опять приоткрылся:
— Не положено. А будешь стучать, буянить, оденем «смирилку».
Моисей слышал о смирительных рубашках, в которые пеленают заключенных, чем-то не угодивших тюремной администрации. И ведь ничего с мучителями не сделаешь. Но и терпеть издевательства жандармов молча тоже нельзя. Один стерпит, другой, тогда они вовсе распояшутся. Бороться. Непременно бороться.
Когда открылась дверь камеры и солдат внес бачок с баландой, Моисей выплеснул ее на пол.
— До тех пор, пока не будет отменено запрещение читать и курить, объявляю голодовку.
Солдат вышел. Дверь захлопнулась. Сейчас бы лечь лицом к стене и лежать без движения. Но железная койка откинута на день к стене и опустится только на ночь. Ужасно коптит под потолком опутанная проволокой керосиновая лампа. От ее вони и от голода тошнит, кружится голова. Но голодовка — единственный способ борьбы, доступный в этих условиях. Прошли сутки, другие, начались кошмары.
Явился тюремный врач. Здоровье арестованного внушало серьезные опасения.
— Ну если будете продолжать отказываться от пищи, примите это лекарство, оно вас поддержит, — врач протянул заключенному пилюли.
Обижать врача Урицкому не хотелось. Но после его ухода пилюли полетели в «парашу».
О тяжелом состоянии заключенного, объявившего голодовку, врач доложил коменданту крепости. Нет, не любовь к ближнему, а обязательные неприятности, которые последуют после смерти истощенного политического, заставили Немировича-Данченко без ведома Новицкого вызвать родственников Урицкого, чтобы они убедили его прекратить голодовку. Свидания с Моисеем уже несколько дней добивался муж Берты. Замуж Берта вышла, когда Моисея в Черкассах не было, он организовывал в Бердичеве типографию. Моисей радовался ее замужеству. Лучшего мужа, чем Гитман Каплун, тот самый студент, готовивший Моисея в Черкасскую прогимназию, трудно даже придумать. Но приехать на ее тихую свадьбу так и не смог, не на кого было оставить типографию. А вот Берта с мужем приехали навестить Моисея в Бердичев. Встреча вышла по-родственному теплой, по той общности взглядов, которую можно было ожидать, Моисей не почувствовал. Уж больно глубоко вник бывший студент в торговые дела Берты. Вот и теперь ои приехал в Киев по торговым делам и по просьбе Берты пытался получить разрешение на свидание с Моисеем. После категорического отказа Гитман совсем было собирался прекратить дальнейшие попытки, когда внезапно свидание было разрешено, и даже в нарушение всех положений прямо в камере, боз охраны и жандармов.