На первый взгляд, имя «милого моего друга» легко угадать: индийский коммунист Браджеш Сингх, с которым Светлана познакомилась в 1963 году в Кунцевской больнице, где тот находился на лечении. Светлане исполнилось 36 лет, неизлечимо больной Сингх был на 15 лет старше. Официально они никогда не были мужем и женой, как ошибочно пишут некоторые авторы, — жили в гражданском браке, поскольку в ЗАГСе им не позволили официально зарегистрировать семейный союз; не помогло даже обращение к Председателю Совета Министров Косыгину.
Однако книга посвящалась вовсе не Сингху. С ним она познакомилась позже, в октябре того же года. Имя своего друга Светлана не назвала и в 1967 году, оказавшись за рубежом. Причину такой таинственности несложно понять: она не хотела подвергать его опасности, зная, как может ему повредить любой контакт с ней. Став невозвращенкой, в СССР она автоматически превратилась в преступницу.
Кто же он— «несравненный мой друг»?
Домыслы были разные (называлось даже имя опального Андрея Синявского, с которым она дружила), пока в четвёртой мемуарной книге[4], уже после смерти «милого друга», она не назвала его имя. Но не будем торопить события. Пока просто поблагодарим человека, которому Светлана открыла своё сердце, сначала ему, а затем и всему миру раскрывая попутно некоторые тайны эпохи, за кулисами которой она оказалась. Первая книга повлекла за собой другие, они скрасили её одиночество, на которое она была обречена отцом, безжалостно разрушившим её личную жизнь.
Через много лет, в четвёртой книге, она вдруг вспомнит о событиях, случившихся то ли в январе, то ли феврале 1953-го (точную дату она подзабыла за давностью лет), которым ранее не придала значения и которые, возможно, имели отношение к смерти Сталина. Ни один исследователь последних месяцев жизни Сталина о них не писал.
Возможно, раскручивание новой ниточки загадочного клубка событий зимы 1953-го, пояснит, почему вдруг были арестованы начальник личной охраны генерал-лейтенант Власик, личный секретарь Сталина Поскрёбышев, комендант Кремля генерал Косынкин и Валентина Истомина, бывшая, как утверждают некоторые историки, любовницей («скорой помощью») Иосифа Сталина. Мы потянем эту ниточку — чуть позже, всему свой черёд.
Но прежде чем появилась письменная исповедь милому другу, случилась душевная исповедь. В мае 1962 года Светлана неожиданно для многих крестилась и крестила детей (тогда, в период гонений на церковь, это был смелый поступок). Вспоминая о первой встрече с протоиереем Николаем Голубцовым, она рассказала, как почувствовала вдруг жгучую необходимость высказаться перед добрым и умным человеком, способным её выслушать, и начала исповедоваться.
Надо оказаться в её коже, чтобы представить психологическое состояние, в котором она оказалась после доклада Хрущёва в октябре 1961 года на XXII съезде КПСС, где впервые публично сказано было о культе личности Сталина. Как пережить шквал негативной информации в газетах и на телевидении о преступлениях человека, столь обожаемого в детстве? В те месяцы, когда заговорили шаламовы и Солженицыны, не то что креститься, в психбольницу можно было попасть…
Если она выжила и не свихнулась, то только потому, что рядом оказались Фаина Раневская, Татьяна Тэсс, Андрей Синявский… и близкий и добрый человек, несравненный друг, сумевший морально её поддержать, а также протоиерей Голубцов, её выслушавший.
В 1963-м она надеялась, что после исповеди, выплеснутой на бумагу (недаром говорят: бумага всё стерпит), она сбросит с плеч груз памяти и начнёт жизнь с чистого листа. Ведь сделала уже в 1957 году попытку перечеркнуть прошлое, сменив фамилию Сталина на Аллилуева. Но разве дело только в смене фамилии? Нательное белье поменять несложно — значительно труднее обновить то, что под ним прячется. Исповедь бумаге или духовному лицу — попытка иммунной системы противостоять разрушению души. Кому-то это лекарство помогает, но далеко не всем — ведь каждое имеет кратковременный срок действия и нет снадобий, одинаково на всех действующих.
«…Быть может, когда я напишу всё это, с плеч моих свалится, наконец, некий непосильный груз, и тогда только начнётся моя жизнь… Я тайно надеюсь на это, я лелею в глубине души эту надежду. Я так устала от этого камня на спине; быть может, я столкну его, наконец, с себя».[5]
Толчком к написанию «Писем» и к последующему невозвращению из Индии, был, очевидно, XXII съезд КПСС: после него в её душе начался хаос.
«Не изменилось и другое: внимание одних, злоба других, любопытство всех без исключения, огорчения и потрясения, заслуженные и незаслуженные, столь же незаслуженные изъявления любви и верности — всё это продолжает давить и теснить меня со всех сторон, как и при жизни отца. Из этих рамок мне не вырваться. Его нет, — но его тень продолжает стоять над всеми нами, и ещё очень часто продолжает диктовать нам, и ещё очень часто мы действуем по её указу…»[6].
Тень отца продолжала висеть над ней. Она бежала от неё в Индию, затем в США, в четвёртое замужество, в Англию, в Москву, в Грузию, снова в США — тень повсюду следовала за ней.
ЖИЗНЬ ПЕРВАЯ
Детство и девичество
Дачу в Зубатове, где в летние месяцы проходило детство Светланы, следовало бы переименовать в Царское Село.
Её детство делится на две неравные части, ДО и ПОСЛЕ похорон матери, с удивительно добрыми и нежными воспоминаниями о маме, которой она отдала столько тепла, сколько не получила сама. Светлана всему нашла оправдание, всем её поступкам, и простила ей всё: и сдержанность чувств, и скупые слова, и бесконечные упрёки и выговоры, и отсутствие нежности, и физические наказания, простила даже то, что та никогда не поцеловала её и не оставила в памяти ни одного ласкового слова. Всё простила и любила, потому что хотела, чтобы и её любили, искренне, не как дочь товарища Сталина, а как обычного человека, не претендующего на публичность. Судьба распорядилась иначе, и самое страшное наказание, которому она незаслуженно подверглась, получено от детей и внуков — ОТСУТСТВИЕ ЛЮБВИ.
…Я плачу иногда (сильному мужчине, которым себя считаю, умеющему сжать зубы и идти до конца, признаться в этом стыдно), когда окунаюсь в прошлое, вдумываясь в слова песни «прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко», которые слышу по-своему. Они звучат, как молитва, и беспощадно жестоко, безжалостно жестоко для Светланы Сталиной-Аллилуевой.
Из попытки тридцатисемилетней Светланы рассказать о счастливом детстве, созданной мамой, Надеждой Аллилуевой:
«Да, представь себе, милый мой друг, что у нас был некогда совсем иной дом, — весёлый, солнечный, полный детских голосов, вёселых радушных людей, полный жизни. В том доме хозяйствовала моя мама. Она создала тот дом, он был ею полон, и отец был в нём не бог, не «культ», а просто обыкновенный отец семейства».[7]
Ей так казалось, хотелось казаться, что, как и в каждой счастливой семье, в их многолюдном доме, царстве Любви, господствовала мама, которая всем управляла, а отец, хозяин Кремля, как и все в этом доме, подчинялся её порядкам. Но уже в других «Письмах» она признаётся, что любовь доставалась ей только от отца. Мать была требовательно холодна.
«Нам, детям, доставались обычно только её нотации, проверка наших знаний. Она была строгая, требовательная мать, и я совершенно не помню её ласки: она боялась меня разбаловать, так как меня и без того любил, ласкал и баловал отец».