Зачем уговорила остаться? А если бы уехал, разве было бы легче? Может быть, выйти к нему? Нет. Мария Андреевна вышла бы, если бы это было нужно. Она тоже не спит — вздыхает, ворочается... Светлана озябла у окна и легла опять. Засыпала и снова просыпалась. И каждый раз — или осторожные шаги в комнате Зинаиды Львовны, или беспокойный огонек папиросы в саду.
Когда поезд тронулся и отъехали немножко от станции, стало видно школу на холме и видно, как идут к ней ребята со всех сторон, по дорогам и узеньким стежкам, через поля, из дальних и из ближних деревень.
Костя подумал: может быть, те самые ребята, которые провожали вчера маму.
А Светлана думала: вот такие же придут через год в мой класс...
Костя поднял Светланин чемодан, чтобы положить на верхнюю полку. Тяжелый какой! Когда нес, не замечал.
— Что там у тебя?
— Учебники.
— Неужели успевала заниматься?
— Да нет, очень мало.
Почему-то вспомнился опять парнишка из комендантского взвода, про которого рассказывал Светлане в лагере.
Деревенские ребята, все до одного с семи лет идущие в школу, Светланкин чемодан, битком набитый учебниками, солдат, всю ночь промечтавший об алгебре, — что-то объединяло их всех.
Это — наше. Косте казалось, что именно за это сражался отец в семнадцатом году и что он сам в сорок втором пошел защищать именно это.
И мама больше двадцати лет работала ради этого.
Светлана смотрела снизу и сбоку на Костино похудевшее лицо. Уедет сегодня. Завтра, прямо с поезда, на лекции. Неужели сможет учиться, внимательно слушать, записывать?
Да, сможет. Ведь он сам недавно еще говорил ребятам: «Тяжело, а ты не жалуйся, не раскисай...»
И еще — что каждый должен как можно лучше делать порученное ему дело.
Казалось, что дома поселка поворачиваются, одни выбегают из-за других...
Сейчас, вот именно с этого места, около переезда, будет видно библиотеку. Костя напряженно вглядывался...
Вот она.
Приезжая на каникулы, никогда не забывал посмотреть в окно в этом месте. Мама знала приблизительно, с каким поездом он может приехать, и выходила на крыльцо, — а может быть, и к нескольким поездам выходила. Махала платком, было очень хорошо видно. А Костя махал платком из окна.
Светлана поняла, о чем вспомнил Костя. Зинаида Львовна рассказывала. Она называла это «наш беспроволочный телеграф».
Вот и не видно больше библиотеки... Сунул руку в карман. Сейчас пойдет курить в тамбур.
— Светлана, я пойду покурю.
Хорошо, что он в общежитии живет, с товарищами, а не один. А сейчас что ему нужнее — разговаривать с ним или пускай лучше помолчит?
Ладно, пускай помолчит, покурит...
— Ах, мерзавцы, мерзавцы!
Эти негромко произнесенные слова были сказаны с такой горячностью и с таким негодованием, что Светлана невольно обернулась посмотреть, кто сказал. Должно быть, вон тот мужчина с проседью в волосах, в сером пальто, который читает газету. Ну да, опустил газету и обвел взглядом соседей, как будто хочет поделиться с ними своими чувствами. Симпатичное у него лицо и даже как будто знакомое... Очень убедительно он рассердился — все соседи заинтересовались. Молодой офицер, сидевший с ним рядом, вопросительно на него посмотрел.
— Суд над Манштейном, военным преступником, гитлеровским генералом — читали?
— Нет, — сказал офицер, — я сегодня еще не видел газет. Ведь о нем писали что-то? Англичане его судят?
— Да, да. Вы, должно быть, читали, как в его пользу подписка была объявлена и как высокопоставленные лица в складчину самого лучшего адвоката ему нанимали, А вот теперь начали судить. На скамье подсудимых сидел с горящей сигарой в зубах, в элегантном костюме... Только в Крыму причастен к убийству семидесяти пяти тысяч человек. А вот каким стилем ему сообщали об этом: «Погода хорошая и сухая. Гражданское население расстреляно».
Светлана слушала все с большим и большим волнением. И голос, и лицо... Сначала она подумала, что встречала его в поезде, когда ездила к Зинаиде Львовне. Нет, нет, это было гораздо раньше, совсем в другом месте... и он был совсем другой...
— Неужели оправдают? — спросил офицер. — Как вы думаете?
— Даже если осудят... Посидит в каком-нибудь аристократическом замке, потом выпустят. Такими дорожат — специалистами по уничтожению людей... Вы о Фогте что-нибудь читали?
Офицер неуверенно сказал:
— Фогт? Писатель? Или как там у них — философ? Он писал о перенаселенности земного шара?
— Вот-вот. Что земля не может прокормить всех людей. И предлагает «путь к спасению» (так называется его книга) — сократить население земного шара до девятисот миллионов, даже до пятисот, а остальных, «лишних людей», уничтожить. Мерзавцы! — Он хлопнул рукой по газете, лежавшей у него на коленях. — И ведь это говорится в стране, где апельсины вывозят на свалку! Обольют керосином, да еще полицейских приставят для охраны, чтоб голодные безработные не растаскали!
Светлана вдруг узнала его. Так ясно увидела сожженную деревню, избу без стекол...
— Костя! Костя! Смотрите, это ваш капитан! Капитан Шульгин!
Костя стоял в проходе между скамейками и тоже прислушивался к знакомому голосу.
— Нет, нет, не там. Он в штатском. Вот он, рядом с офицером сидит.
— Товарищ капитан!
Шульгин удивленно поднял голову:
— Лебедев! Костя!
Они долго жали друг другу руки.
— Ну, как живешь? Учишься? Хорошее дело. Каким же ты стал молодцом! Только... Костя, ты что, хворал или что-нибудь у тебя?..
Костя сказал о смерти матери.
— Да... — сочувственно проговорил Шульгин. — Очень хорошо помню, всё письма тебе писала... Ведь она не старая еще была у тебя, Костя?
— Сорок пять лет.
— Жить бы да жить! Тоже война виновата — тревоги, лишения. Бывают бомбы, что убивают прямо, а бывают замедленного действия...
Сидевшие рядом с Шульгиным подвинулись, чтобы Костя мог сесть.
— А как вы, товарищ капитан?.. — Костя запнулся, не решаясь спросить. — Николай Андреевич, как ваши?
— Уцелели, Костя. Такое счастье! Ведь могли бы тоже в манштейновских душегубках... Стойте! — вдруг перебил он сам себя. — Эти черные глазищи я где-то видел!
Светлана подошла, протягивая руку:
— Я вас сразу узнала, только не сразу сообразила, что это вы, потому что вы не в военном.
— Нет, нет, не подсказывайте мне... Погоди, Костя, сам вспомню!
Он внимательно разглядывал Светлану, потом повернулся к Косте — и к Светлане опять.
Косте было известно, как гордился капитан Шульгин своей памятью на лица — всех бойцов в батальоне знал по именам.
Но ведь то солдаты в батальоне... а маленькая девочка... Сколько таких заброшенных ребят пришлось увидеть за четыре года войны! Неужели вспомнит?
— Наташа... Надя... — Шульгин быстро поправился: — Светлана, вот ты кто! Я же сам тебя с ним в Москву отправлял, ты же мне письма из детского дома писала — уж извини, что редко отвечал, все, знаешь, как-то недосуг. Так вот она какая стала, Светлана! — Он разглядывал девочку с явным одобрением. — Давай-ка я тебя сюда в лобик поцелую... ничего? Разрешается? Ведь ты как раз, я думаю, моей дочке ровесница? Ничего, что я тебя на «ты»? Или... неудобно это?
— Обязательно на «ты», — сказала Светлана. — Как я рада... как я рада, что вы вашу беленькую Галю нашли! Я очень часто о вас думала и о ней... У меня подруга школьная — тоже Галя и тоже беленькая.
— Так ты даже помнишь, как мою дочку зовут? А знаешь, Светлана, хоть и черненькая ты — чернее нельзя, а правильно все-таки тебя Светланой назвали: подходящее имя.
Они уже подъезжали к Москве. Костя стал снимать чемоданы с верхней полки.
— Так вот, друзья, — сказал Шульгин, — теперь, надеюсь, будем писать друг другу...
Хотелось бы еще спросить Костю... Ведь не зря же оговорился: помнил, что была какая-то Наташа или Надя... Так и не спросил. Кто их знает, эту молодежь, — спросишь, да невпопад!