— А самогон пьют? — хмурясь, спросил Бородуля.
— Не пьют, а взахлеб лакают, подлецы! Так налакаются, что опосля ползком по двору ползают!
— А ты сажай таких!
— Сажал…
— В шею гони!
— Одного выгнал…
— Да ты не одного, а всех гони!
— А чего же я тут без них делать буду? — искренне удивился отец. — Опять же ничего не выйдет. Выливать бы ее на месте, Григорьич, а?
— Да-а, дела-а… — в затруднении протянул Бородуля, отменять закон, данный свыше, он не решался и потому, подумав, распорядился: — Стало быть, терпи, брат! Выливай сам. Чего тут особого? Ну, вонь и вонь. Да уж и не такая она зловредная — не сбивает же с ног! Ничего, обтерпеться можно… — И Бородуля, взглянув на поникшего отца, постарался перевести разговор на другое. — Значит, оружия тоже много?
— Говорю тебе — полный закром, — отозвался отец. — Да разве все-то соберешь? Прячут же! Попробуй найди! Прячут и постреливают. И все наших, бывших партизан, бьют. То там убийство, то там… Надо бы начальнику отряда ЧОН получше действовать!
— Он действует! — с презрением воскликнул Бородуля. — Сна лишился, форсун поганый! За каждой юбкой бегает!
— А одному мне, Григорьич, прямо невмоготу, — откровенно пожаловался отец. — У меня вон одной писанины сколько! Толстобрюхий выгонит ведро самогонки, а на него заводи целое дело. А я какой грамотей-то, знаешь? Ладно вот Мишанка помогать стал.
— Хорошо пишет? — вдруг спросил Бородуля.
Отец весь засиял от гордости.
— Одно загляденье!
— Сколько зим учился?
— Пять зим.
— А ну, покажи тетради, — неожиданно попросил Бородуля.
У крыльца нас встретила мать. Она была в свободной длинной кофте, прикрывавшей ее слегка вздутый живот. Сероглазое лицо матери светилось печалью. За ней стояли, поглядывая на чужого дядю, мои братишки — Фадик и Петя.
— Хорош у вас выводок! — похвалил Бородуля.
Отец молча сдерживал улыбку.
— Ишь, скалит зубы-то! — осудила его мать.
— И резервы готовятся?
Отец продолжал смущенно улыбаться, а мать, как это частенько случалось с нею, вдруг заговорила с горячностью:
— Ему заботы мало! А подумал, как жить? Уже шесть ртов! А какое у него жалованье? «Партийный максимум»! — передразнила она отца. — Тридцать фунтов с отрубями! Да фунтов десять требухи. Как хочешь, так и живи!
— Погоди ты, мать! Ну что ты? Что ты разошлась-то? — перебил отец, пытаясь лаской ее успокоить. — Обед-то у тебя готов? Покормила бы нас с гостем… — Он обернулся к Бородуле. — Не обедал небось?
— Где там! Все ношусь!
— Ну, зови, мать, зови…
Мать выложила на стол буханку хлеба, большой пучок луковичного пера и поставила — одну на всех — большую деревянную чашу с ухой, а рядом тарелку с горкой окуней. Кивнув на меня, сказала:
— Вот кому говорите спасибо…
Бородуля оказался большим любителем ухи. Он очень оживился, похвалил меня и усадил рядом. Потом взялся за лук, но вдруг замялся и, прикрякнув, оглянулся на мать.
— Ты хлебай, хлебай! — простодушно поторопил его отец.
Но мать оказалась догадливей отца. Она вышла в сени, а через минуту вернулась и поставила перед гостем большую кружку с мутноватой самосидкой.
— Выпей перед щербой-то. Милиционеры не допили. Оставили лагунок на предамбарье.
— Да уж немного разве? — с трудом поскромничал Бородуля.
В первые секунды отец опешил, захлопал на Бородулю выгоревшими ресницами, но тут же застеснялся своей выходки, отвернулся и занялся ухой.
— Не заводил бы в амбар, — со смехом укорил его Бородуля.
Он шумно, с удовольствием выпил, шумно закусил луком, похвалил:
— Первач!
Мать схватила со стола пустую кружку, намереваясь еще раз сходить в сени, но Бородуля остановил ее:
— Довольно. Мера.
Мне было приятно, что мать, отступив от своих строгих правил, не приказала мне глазами выскочить из-за стола, а сама положила передо мною деревянную ложку. Раньше этого при гостях не случалось. Я понял, что это — признание моего особого положения в семье.
Но еще более взволновало меня ожидание той минуты, когда Бородуля займется осмотром моих тетрадей. Признаться, я всегда неохотно показывал их гостям. Мне неприятно было хвастовство родителей моими успехами в чистописании. Но на этот раз мне почему-то очень захотелось, чтобы Бородуля взглянул на мои тетради. Я даже побаивался, что он после большущей кружки самосидки может и позабыть о своем намерении.