Когда мне шел девятый год, дед, зарядив свой дробовик, вдруг спросил, взглянув в мои глаза:
— Ну, што, небось охота стрельнуть?
Из моей груди вырвался крик надежды:
— Дедушка! Родной!
— Ну, ладно, ладно, — начал успокаивать он меня, притянув к себе. — Бери. Попробуй. А не забоишься?
— Побожусь! Хоть громом разбей!
— Далеко не ходи. Слышишь?
— А зачем далеко-то? Да вот тут, на озерке, живет одна утка. Кряква. Я ее часто днем вижу. Она меня вовсе и не боится!
— Это без ружья, а увидит с ружьем…
— А я ползком! Ползком! Я знаю, где подползти!
— Гляди, когда поползешь, не забей ствол песком.
— Да не забью! Не забью!
— К плечу прижимай покрепче, — поучал дед, — а то вот эту кость перешибет. И стреляй только лежа, а то с ног опрокинет.
— Да знаю!
— Целиться-то умеешь?
— Как утка будет на мушке, так и стрельну!
— Правильно. Только удержишь ли ствол на весу, когда будешь целиться? Знаешь, сколько в нем весу?
— Дедушка! Родной!
— Ну ладно, ладно, бери…
Я немедленно отправился к небольшому, неглубокому озерку, которое сверкало совсем недалеко от опушки бора, на первой большой прогалине. У него было ровное и чистое песчаное дно, заросшее с берегов телорезом и кугой. И скажи на милость, та крупная, красивая кряква словно давно уже поджидала меня на середине озерка! Показалось, что она еще издали узнала меня и, сделав небольшой круг, словно хвастаясь своей статью и красотой, замерла на прежнем месте. Она не охорашивалась, не чистила перо, не ныряла в поисках съестного на дне, когда над водой остается лишь один трепещущий хвост. Она, может быть, любовалась небом и потому не заметила, что на сей раз я не с пустыми руками…
Меня поразила ее доверчивость. Еще вдали от озерка я остановился в мучительном раздумье. Но Так хотелось утятины! Так хотелось! Ведь летом крестьяне не резали скот, лишь иногда, в дни трудной покосной или хлебной страды прирезали молодого барашка. После этого надо было ждать, когда подрастут петушки, а подрастали они только к сентябрю. Но так хотелось мяса! Я решил в открытую, в полный рост, дойти до одного приметного места, где торчал кустик волоснеца, жителя глубоких песков, и тем самым дать возможность бедной утке догадаться, с какой целью я к ней подбираюсь: если поймет, что ее ожидает, пусть летит — ее счастье! Но утка не проявила никакого беспокойства. Тогда я опустился на землю и осторожно выдвинул вперед свою фузею. По берегам озера не было ни кустарника, ни камышей. Заметить мое приближение к озеру, хотя и ползком, можно было без всякого труда. Я старался воспользоваться редкими кустиками волоснеца, бурунами и впадинами на песке. Весь я облился потом, пока дополз до того места, с которого, как я раньше определил, можно рассчитывать на меткий выстрел. Сколько треволнений пережил я в те секунды, когда утка вдруг почему-либо передвигалась на новое место! Не знаю, что могло бы случиться тогда со мною, если бы она, почуяв опасность, встрепенулась, снялась с озера и унеслась в небо!
Оказавшись в небольшой песчаной ямине перед небольшим кустиком, я с предельной осторожностью начал взводить курок дробовика. Но от большого волнения я едва-то-едва справился с его боевой пружиной. Пот с меня лил уже ручьем! Оставалось приподнять ствол дробовика и поймать на мушку утку. О, это тоже нелегко было сделать! Несмотря на все мои усилия, конец длинного ствола водило из стороны в сторону или тянуло к земле. Но утке, должно быть, хотелось умереть. Она не трогалась с места!
Я целился в утку целую вечность. Не знаю, каким чудом мне удалось все же уловить то мгновение, когда она оказалась наконец-то на мушке! Я немедленно спустил курок — дробовик чуть не вырвало из рук, а меня откинуло назад, хотя мои пальцы ног и были зарыты — для упора — в песок.
После некоторого ошеломления я вскочил на ноги и, когда развеяло дым над озерком, увидел, что утка убита наповал. (Впрочем, от того заряда, какой я истратил на нее, вероятно, не ворохнулся бы и медведь!) И все же нельзя было терять ни одной секунды! Я бросился в озерко, — некогда было и подумать, чтобы снять штаны. Ни одной охотничьей собаке не удалось бы обогнать меня в те секунды!