Когда я заскочил в дом, мать уже сидела на полу и кричала, потрясая кулаками, а у ее ног зияла в половой плахе огромная, вроде сусличьей норы, слегка опаленная дыра. (Позже осматривать эту дыру приходили даже все соседи; по общему мнению, в ружье был огромный заряд картечи, иначе не пробить бы такой плахи.) Увидев мать в отчаянии и ярости, я легко догадался, что мне как главному виновнику происшествия предстоит жестокая взбучка. И тоже немедленно бросился из дома.
Когда все ребята разочарованно разбрелись от озера в разные стороны, ко мне подошел Егорша. Даже он, избегавший ребячьих сборищ, приходил посмотреть «спектакль» про то, как воевали красные против белых. Он спросил:
— Отца дома нету?
— В отъезде.
Вероятно, Егорша уже что-то прослышал о характере моей матери. Подумав, он предложил:
— Пойдем к нам, а то попадет…
Так я впервые оказался у Егорши.
На его дворе стояла пятистенка, обычная для сибирских сел, и небольшая старая избенка. Егорша скрылся в пятистенке, а через минуту показался на крыльце вместе с матерью, еще молодой женщиной, но с горестным лицом и печальным взглядом. Однако она позвала меня живо, приветливо:
— Заходи, заходи. Сейчас обедать будем.
За стол кроме меня и Егорши уселись его мать и младшая сестренка. Отца не было дома, и я подумал: «На покосе, должно…» Во время обеда, частенько поглядывая в кухонное окно, я заметил, как какой-то мужик пересек двор и приблизился к двери старой избенки. У порога его встретила молодая женщина.
— Ешь, ешь! — сказала мать Егорши, заметив, что я поглядываю в сторону старой халупы: кажется, ей не хотелось, чтобы я вел свои наблюдения.
После обеда Егорша, стараясь чем-либо занять меня, предложил пойти на огород. Проходя мимо старой избенки, я увидел в оконце, что в ней за столом сидят мужчина и женщина. Обедают.
Едва Егорша закрыл огородные воротца, я его спросил:
— А в избе кто живет?
Не отвечая, Егорша прошел тропкой между грядок, а потом бороздой средь картофельной ботвы до конца огорода. Я шел следом, отчетливо сознавая, что вот-вот для меня откроется какая-то тайна. Наконец Егорша сел на землю у одуряюще душистой конопли и вдруг, опираясь локтями о колени, закрыл ладонями лицо.
— Кто же? — переспросил я нетерпеливо.
— Отец, — всхлипнув, ответил Егорша.
— Отец? А женщина?
— Женщ-щина… это его жена.
— Как же так?! Говори!
— Ладно, расскажу, раз такое дело, — согласился Егорша, открывая лицо; в глазах его стояли слезы. — Отец-то у нас хороший, плохого слова о нем не скажешь! Он партизанил со всеми вместе, был в Бутырском полку, у Мамонтова. Даже ранен был. В ногу. Ну, побили они беляков, вернулись домой. И отец, знамо, вернулся. Все мы радовались: живой батя, живой! Прошла зима, а там опять где-то началась война. Поляки, сказывали, на Расею полезли. И вот опять же зовут партизан: айдате, мол, помогать Красной Армии! Ну, отец тут же и записался в добровольцы и опять уехал воевать!
Егорша помолчал, ковыряя палкой землю.
— Долго его не было, — продолжал он через минуту. — Война там уже закончилась, многие вернулись домой, а его все нет и нет. Мы здорово тогда загоревали: где-то, видать, погиб наш батя родимый! Хоть в поминание записывай! И вдруг он возвращается, да не один, а вот… с женщ-щиной… Мать — в слезы, мы с Дунькой — в слезы. А он встал перед нашей матерью и говорит: «Прости меня, Лукерья Антоновна, ты сама знаешь, почему я это сделал». А потом и нам: «Простите и вы, детки…» И сам — тоже в слезы… Потом сказал: «Мы пока в старой избе поживем, а летом заведем свое подворье где-нибудь на краю села, сделаем какую-нибудь избушку на курьих ножках — и нам ладно. Зато все у нас будет полюбовно».
Нелегко мне было спрашивать, но я спросил:
— Стало быть, он не любил вашу мать?
— А его, сказывают, насильно оженили, — ответил Егорша. — Да и мамку силком выдали замуж. Она сама потом нам призналась: не хотела она идти за нашего отца, никак не хотела, грозилась в озере утопиться, а ее все ж таки заставили идти под венец. Вот так, брат, было при царизме-то! Теперь отцу встречается где-то в Польше вот эта женщина. Она не то полячка, не то еще из каких-то наций, но мы ее зовем полячкой… Когда отец привез ее, она совсем по-русски ни бе ни ме… Ну, скажет, бывало, какое-то слово, да и то невпопад. Один смех. Как они сговорились — ума не приложу.
Я был потрясен семейной историей, какую поведал мне Егорша, но особенно почему-то поступком полячки, поехавшей с его отцом в далекий и чужой край.